Наперекор Сталину

Я решил поговорить с ним серьезно, и подвергнуть «дикому» психоанализу его отношения с Генералом, не сказав Жоржу, что выступаю в роли аналитика:

«Я уже давно хочу с вами поговорить. на трудную для вас тему. Я размышлял о той психологической ситуации, в которой вы оказались. Де Голль всегда был чудовищно холоден с близкими. Его равнодушие к людям общеизвестно; кстати говоря, отчасти это вообще свойственно великим государственным деятелям; они не могут позволить, чтобы политика страдала из-за их собственного щепетильного отношения к отдельным личностям. У де Голля, на мой взгляд, к этому добавляется что-то вроде презрения к человечеству в целом: сторонники

кажутся такому человеку бесхарактерными, приближенные - корыстными, остальные люди - фальшивыми. В конце концов, как бы разнообразны ни были люди посредственные, они всего лишь ничтожные актеры на французской политической и исторической сцене. Вы же, Жорж, и только вы, смогли сломать это презрение благодаря вашим достоинствам, вашему бескорыстию, вашему таланту. За многие годы де Голль неоднократно доказывал вам свою дружбу и свое уважение. Он оказывал вам доверие в том, что касалось его частной жизни, он вас допустил в свой ближайший круг и оставил вас в правительстве, в то время как другие были отправлены в отставку. Вы единственный, в ком он нашел сыновнюю преданность, отсутствие личных амбиций и импонировавшую ему энергию интеллекта. Вы получили удовлетворение, вы были горды тем, что овладели этой неприступной крепостью, тем, что вас оценили за ваши моральные качества и способности.

И вот одним июньским днем он вдруг стал обращаться с вами как с посторонним, избранник оказался изгнанным. Вы поняли, если бы он решил сменить премьера, вы бы согласились, но вы не ожидали, что вас могут так безжалостно выбросить.

Дорогой Жорж, у вас - сердечная рана, а не просто уязвленное самолюбие. Скажем прямо: вы думали, что Генерал любит вас, как сына, и вы ведете себя так, как если бы он был вашим отцом».

Жорж несколько минут молчал, а затем наша встреча завершилась. Только на следующий день он сказал: «Ги очень проницателен».

Жорж расстроился не потому, что его отстранили от власти. Вся беда была в том, как это сделали. С его точки зрения, отставка разрушила то представление о себе, которое у него сложилось. Высокомерный и невежливый ответ Генерала, холодность и неприступность, которые Помпиду не раз наблюдал в отношениях де Голля с другими людьми, теперь затронули его лично.

Я не сужу Генерала, который, я в этом уверен, вовсе не хотел убрать Помпиду. Напротив, де Голль, несомненно, видел в нем достойного преемника себе. «Отправьтесь путешествовать, пусть вас узнают за границей», - посоветовал он Жоржу. Политическое завещание де Голля, которое он доверил Помпиду, - и не забрал, несмотря на установившиеся между ними прохладные отношения, - то завещание, которое Помпиду должен был обнародовать в день смерти Генерала, еще одно тому свидетельство. Если де Голль с кем-то и хотел свести счеты, так это с Францией, или, скорее, с теми французами, которые больше не желали иметь с ним дело. И референдум 1969 года, который многие близкие к Генералу люди, в том числе и Помпиду, считали самоубийственным, был, в конце концов,

лишь безнадежной попыткой рассеять сомнения, бросить вызов внешним обстоятельствам и обрести утраченные контакты.

Во всяком случае, Жорж, долгое время продолжал жить с травмой в душе. Он не мог простить тех, кто его предал. Для него теперь существовали только настоящие друзья, которые проявили себя мужественно, говорили с Генералом или пытались с ним поговорить, и жалкие люди, позорно его бросившие. Говорят даже, но у меня нет тому доказательств, что Жорж носил с собой черную записную книжечку, куда были записаны имена тех лиц, кого он окончательно вычеркнул из списка знакомых.

* * *

Когда Жорж стал Президентом Республики, наши встречи стали реже. Может быть, в силу молчаливого соглашения мы оба решили, что не стоило подставлять себя под огонь критики. Он слишком уважал свой пост, чтобы ходить в гости, даже к очень близким людям, поэтому в Феррьер он больше не приезжал.

За два месяца до его смерти мне довелось пообедать с Помпиду наедине. На этот раз он производил такое же впечатление, как всегда. Он чувствовал себя хорошо, вставал, садился, смеялся; у него был живой взгляд и нормальный цвет лица. Я ощутил радость и облегчение, мне показалось, что мы вернулись на пятнадцать лет назад, и я подумал, что ему лучше.

Один из ближайших сотрудников Жоржа Помпиду рассказал мне потом, что президент, не упоминая о своей болезни, как-то дал ему понять, что скоро намеревается уйти в отставку. Однако казалось, что он собирается «что-то предпринять», начать заново, во всяком случае, прежде чем уйти, он хотел что- то совершить. Теперь никто не узнает, что именно.

Еще слишком рано, чтобы судить о месте Жоржа Помпиду в истории нашей страны. Я думаю, со временем его значение лишь возрастает.