Наперекор судьбе

Немцы с ожесточенной неутомимостью обстреливали Англию, посылая сотни ракет. Их научились узнавать по характерному звуку двигателей, который вблизи цели превращался в басовитое прерывистое рычание. Если звук пропадал, все знали: не успеешь досчитать до пятнадцати, как последует взрыв. Путь немецких «гостинцев», направленных на Лондон, пролегал как раз над тем местом, где находилась зенитная часть Барти. Этот невидимый воздушный коридор окрестили Аллеей Фау. Налеты на Лондон, о которых начали забывать, возобновились и имели теперь совершенно иной качественный характер. Только за июнь от «Фау-1» погибло свыше пяти тысяч мирных жителей.

Новая угроза бросила вызов им всем, за что Барти где-то была даже благодарна. Разумеется, не крылатым ракетам, а предельной сосредоточенности, необходимой для борьбы с ними. Боевая обстановка заставляла ее забывать обо всем и спокойно делать свое дело. К тому времени, когда худшее осталось позади, Барти знала, что беременна, и это существенно сгладило остроту ее горя.

* * *

Много лет спустя она была вынуждена признаться, что у них с Лоренсом не получилось бы счастливой совместной жизни. Он так и остался бы отчаянным эгоистом, который с маниакальным упорством осуществляет все свои прихоти. Привыкший жить в собственном иллюзорном мире и впадать в депрессию от столкновения с реальностью, он вряд ли изменился бы. Их совместная жизнь довольно быстро стала бы невыносимой, превратилась в совместную пытку. Но в сорок четвертом году Барти была слишком одержима Лоренсом и своей любовью к нему, и такая мысль показалась бы ей кощунственной.

Она впадала в ярость, плакала, иногда даже кричала от горя. Парфитт, оказавшаяся ее самой близкой и верной подругой, стойко это выносила. Она часами выслушивала Барти, уводила ее на прогулки. Иногда, не выдерживая, Парфитт тоже кричала на нее, напоминая, что она не единственная, кто потерял любимого человека. Только в их лагере таких было еще трое. Но грубоватая Парфитт умела нежно заботиться о ней, подменяла ее, когда Барти тошнило или начинались сильные головокружения. Понимая, что дальше может быть только хуже, Парфитт, невзирая на все просьбы Барти, сообщила командованию о беременности сержанта Миллер и попросила удалить ее с передовой.

Узнав об этом, Барти наорала на нее, расценив это как предательство.

– Прости меня, Миллер, но сейчас ты для нас только обуза, а нам надо войну заканчивать. Сама понимаешь: либо воевать, либо пузо растить.

Через какое-то время, успокоившись, Барти извинилась за свою вспышку. У них было свободное время до вечера. Они лежали в поле и смотрели на стаю аэростатов, покачивающихся над вишнями.

– Прости меня, – сказала Барти, приподнимаясь на локте и беря Парфитт за руку. – Я не должна была так себя вести. Ты совершенно права… Ну как, прощаешь меня?

– Да что уж там, – радостно отозвалась Парфитт. – Только руку мою выпусти, а не то кто-нибудь подумает, что мы с тобой милуемся, как две лесбияночки.

* * *

Барти вернулась в свой лондонский дом. Ей было больше некуда возвращаться, если не считать Эшингема. Но она не могла заставить себя появиться там. Пусть пройдет время.

Войдя в дом, где во всем ощущалось присутствие Лоренса, Барти зашаталась, словно ее ударили. Она опустилась на стул и взяла письмо, которое было прислонено к последнему подарку Лоренса – старинным французским дорожным часам с расписными боковыми стенками. «Пусть они отсчитывают время нашей совместной жизни, – писал Лоренс. – Знаю, мы часто об этом говорили, но на тот случай, если у тебя вдруг появятся сомнения, помни: я люблю тебя сверх пределов возможного. Береги себя, слышишь? Ты мне нужна. Лоренс».

Она сидела, держа в одной руке письмо, а в другой – часы, плакала и думала. Как получается, что у человека все может разрываться от душевной боли, но это не прекращает его физического существования? Затем она решительно напомнила себе, что не имеет права на подобные мысли. Даже сейчас она наряду с горем испытывает удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Казалось, у нее в животе порхает маленькая осторожная птичка. Порхания прекратились и вскоре начались снова. И Барти вдруг поняла, что́ это. Это был ее ребенок, ребенок Лоренса, исследовавший пространство материнского чрева. Барти смотрела на все еще плоский свой живот, испытывая легкий шок и удовольствие. Первое удовольствие за минувшие четыре месяца… В дальнейшем она не всегда хорошо себя чувствовала, но таких душевных мук, как прежде, больше уже не было.

* * *