Наперекор земному притяженью

Постоянно мучила жажда. Боже, как хотелось пить! О еде-то уже и забывать стали. Что за еда — один сухарь и два кусочка сахару на день. Это и завтрак, и обед, и ужин. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, сдвинул скатку с плеча под голову… и провалился в небытие до команды «Встать!». Как только команда раздастся — опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, собачий поводок на левую руку. Вещмешок — неизменный «сидор» — всегда на спине. И опять шагать, шагать, шагать…

Выходить из строя категорически запрещалось, не говоря уж о том, чтобы сорвать с ветки десяток черешен или начавших уже поспевать вишен. При нашем более чем скудном рационе это могло быть неплохим подспорьем. Но… нельзя! За мародерство — под трибунал! Таков был приказ.

Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее в Киев», мы продолжали шагать. Пошли девятые сутки, десятые…

13 или 14 июля мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Приближалась ночь. Неожиданно товарищ, шедший за мной, вполголоса сказал:

— Ты, кажется, штык потерял…

Протянув руку и ощупав ствол винтовки, я убедился: штыка нет. Лоб сразу покрылся испариной. Что же теперь будет? Может, доложить старшине? Или скрыть? Но ведь это же оружие…

Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:

— Товарищ старшина… Я где-то потерял штык.

_ Что-о?! Как потеряли?

— Не знаю. Наверное, на привале. А мне только сейчас Михайлов сказал.

— Штык найти. Иначе — под трибунал. Ясно? Все! Легко сказать — найти. А как его найдешь ночью?

Зашагали мы с Ашкартом обратно. Нас ждать, конечно, никто не стал.

Я шел и со злостью думал: «Вот, стремился с немцами грудь в грудь сойтись — воюй теперь!» А ночь, прямо сказать, выдалась беспокойнее прошедшей. Пулеметные и автоматные очереди раздавались совсем рядом. Где же может быть этот проклятый штык?.. Штык или трибунал… Жуть какая-то!

Пес мой часто останавливался и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а его хозяин тянет куда-то совсем не туда.

Не помню, да я тогда не очень-то представлял, сколько отшагали мы по шоссе, как вдруг сапогом я поддел что-то металлическое. Нагнулся, пошарил — штык. Штык! Счастье-то какое! Как-то сразу и силенок прибавилось. Повернули мы с Ашкартом назад. Только бы догнать своих! Ашкарт уже не оглядывался, а тянул поводок вперед, словно понимал, что догнать надо во что бы то ни стало.

На шоссе было совсем пусто. Ни машин, ни повозок, ни людей. Не могли же наши уйти за это время так далеко вперед! Силы-то у всех на исходе. Догоним. Должны догнать. Вскоре Ашкарт стал тянуть сильнее и тихонечко повизгивать. Ну, значит, учуял или услышал своих. Так и оказалось; Догнали-таки мы с ним ребят, замыкавших пашу колонну. Идти дальше, обгонять почти весь строй, чтобы дойти до своего места, сил уже не хватило. Так и поплелись последними.

Не помню, сколько времени прошло, когда по цепи передали вполголоса: «Привал». Тут же в кювете упал я, словно подкошенный. И дальше не помню ничего до того момента, пока не почувствовал, что кто-то настойчиво дергает меня за ногу. Дергал, тихонечко повизгивая, Ашкарт. Совершенно автоматически, когда остановились, я в последний момент надел петлю поводка себе на ногу. Так учили. Вот и пригодилось. Огляделся. Рядом никого. Ушли? Когда? Сколько минут я спал или был без сознания? Кто знает. Ашкарт очнулся первым и растормошил меня.

Стрельба была совсем близко… Да, если бы не Ашкарт, быть бы мне у немцев. А они, известно, зеленые пограничные петлицы не жаловали.

На восемнадцатые сутки, едва не попав под немецкий десант, мы миновали Васильков. После одного из привалов я никакими силами не смог поднять Ашкарта и заставить его идти. Страшно было смотреть на его разбитые, кровоточащие лапы. Он жалобно скулил и безнадежно силился ползти.

Подошел старшина.

— Ну что тут у вас опять, товарищ курсант?

Я молча показал на собаку. Старшина покачал головой:

— Да, жалко, конечно, но придется пристрелить. Дальше не пойдет. А хороший был пес…

Не знаю, откуда у меня взялась решимость, но голосом, дрогнувшим от любви к верной собаке, упрямо, сквозь зубы, я процедил:

— Стрелять Ашкарта не дам… Не дам!

— А вас и спрашивать-то не спрашивают. Он идти не может, это вам ясно?

— Ясно. Я понесу его.

— Да вы сами-то еле ноги волочите.

— Я его понесу…

Через Киев, до Броваров я нес Ашкарта на себе, и даже лапы ему перевязать оказалось нечем.

В Броварах, в сосновом бору, собрались все пограничные части и отдельные группы пограничников, вышедшие из окружения или выведенные из боев. Стоять на ногах у нас уже сил не было.

Позади остались почти 600 километров горя, крови, пожарищ, смертей, ужаса. 600 километров злобы и ненависти, растерянности и недоумения…

Через несколько дней поступил приказ: передислокация в Харьков. Собак было приказано оставить в Броварах. Прощай, Ашкарт. Вот и конец нашей испытанной дружбе. Да не скули ты, и так тошно…