Написанное с 1975 по 1989

г) жизнь в образе литературы, овладевшая человеком, есть сила;

д) человек, овладевший жизнью в образе литературы, есть живущий.

Это все случилось мне в ночь с 6 на 12 сентября года 1984 при созерцании сплошной пелены желто-серого мокрого и сырого дождевого потока, шумевшего звуком вскидывающимся, напоминающим слюноотделение при сухоте в горле — слюноотделение трудное, с напряжением всех гортанных и шейных мышц и некоторым неестественным повертыванием, как петушиной, головы и прижатием ее к кадыку, отчего на душе становится тошно и мучительно и есть побудительное желание уйти от всех, лечь спиной к жизни и долго-долго ни о чем не думать.

Сижу я 15 января-февраля 1982–1983 гг. на кухне и в окно закрытое смотрю, а там развертывается московский простор — медленный, тягучий, и смотрю я в него, а он в ответ при моем брезгливом и отдаленном внимании начинает так же медленно и тягуче вытягивать из-за моей спины правую руку, с некоторым ее подергиванием на мелких неподготовленных мышцах и поскрипыванием от запоздалого осознания совершающегося суставов. Вытягивает он мою руку на стол, вкладывает в нее шариковую западногерманскую ручку с черной, чуть отливающей в лиловизну, заправкой и пододвигает уже замаранный листок бумаги:

а) жизнь или созерцание;

б) созерцательная жизнь или созерцательное созерцание;

в) созерцание жизни или созерцание созерцательного;

г) созерцание из жизни или жизнь из созерцания;

д) жизнь из созерцания жизни или жизнь из созерцания созерцательного;

е) убийство жизни посредством созерцания или убийство созерцания посредством жизни;

ж) убийство созерцания посредством созерцания жизни посредством созерцания или убийство жизни посредством убийства жизни;

з) созерцание убийства жизни посредством убийства жизни или жизнь убийства жизни посредством жизни, –

вот что обнаружилось мне напрягшемуся на ввергнутом моему непричастному понужденному истечению себя.

Оглянулся — Кабаков стоит в тренировочных брюках и клетчатой такой рубашонке и говорит безумно: Что ответите-выберете, Дмитрий Александрович? — и улыбается.

Поздней осенью глубоким мартовским временем жизни моей, дня 15 апреля бродил по берегам реки московской Москвы, подбивая отдаленной своей ногой прошлогодние листья, слипшиеся, словно новорожденные, выкинутые на мороз жестоким хозяином-мироедом ласковые мышата-малютки.

И вспомнилось мне как прошлогодним предлетним вечером майской поры того же числа 30 марта ходили мы втроем — я, а по бокам движения меня — двигались Булатов и другой — Эрик Владимирович.

Что есть истина? — спросил Булатов.

Истина есть долг — отвечал Эрик Владимирович.

А что есть долг? — снова спросил Булатов.

Долг есть судьба — опять ответил Эрик Владимирович.

А что есть судьба? — вопросил ровным голосом Булатов.

Судьба есть место — не удивился Эрик Владимирович.

А что есть место? — настаивал Булатов.

Место есть взгляд — разъяснил Эрик Владимирович.

А что есть взгляд? — уже голосом спросил Булатов.

Взгляд есть различение — отпарировал Эрик Владимирович.

А что есть различение? — еще быстрее выпалил Булатов.

Различение есть личность — отразил Эрик Владимирович.

А что есть личность, А что есть Личность? –

— Пошел ты на хуй! –

— А что есть пошел ты на хуй, а что есть пошел ты на хуй?

— А пошел ты на хуй значит пошел ты, сука, на хуй, блядь.

Друзья, — вмешался тут я, — разве можно же в одной, пусть и дружеской, беседе, разрешить все мучащие нас в течение целой жизни тяжелые, иногда для некоторых и губительные, вопросы бытия!

И они разошлись в разные стороны, и долго еще поминутно оглядывались, пока не исчезли в вечереющей июньской смутно-бледной вечной полуночи.

Одним теплым летним вечерком вышла как-то старушка с собачкой погулять. Собачка маленькая, шустрая, а старушка уже в чулочках и тепленьких ботиночках поверх по летней погоде-то — шустрости-то уже не досчитать. А и то, для пущей радости собачки вдруг хлопнет старушка маленькими сухими ладошечками у нее над головой — собачка прыгает, лает. Или вдруг веточкой, с таким трудом отодранной от неподсильного кусточка, этой веточкой у собачки между ушками пощекочет — тоже весело. А издали вдруг представится, что и не старушка вовсе, а худенький, неловкий дитенок, или увечный какой, с собачкой играется.

Шли мимо две крупные красивые девушки, а одна громко, нарочито так, чтобы старушке слыхать, и говорит: "Ишь, с собачкой играется, старая. Развели тут всяких, они и гадят. Я бы их всех в собачий ящик сыграла".

На счастье тут попался им навстречу Некрасов Всеволод Николаевич и говорит: Как же вам не стыдно, девушки. Вот старый человек, дитя то же, прожил долгую, трудную, возможно, безысходно трагическую, жизнь. Один остался. Одинешенек. Бродит ночью по комнате, уснуть не может, воспоминания тяжкие душу мотают из стороны в сторону. А тут забирается в нему в постельку маленький, теплый, невинный и беспамятный комочек и посапывает себе в подушку или в щеку хозяйки. Прислушается старушка к его сладкому посапыванию, ослабнет, затрепещет от остатной в ней нежности, да и сама уснет мирная и упокоенная.