Наплывы времени. История жизни

На улице шел проливной дождь, и Вторую авеню затопило. В фойе театра в это время обычно никого не было, но сейчас стоял, прижимая сбоку мокрый зонт, молодой человек странной наружности в галошах, в белой рубашке с черным галстуком, в черном плаще, черном пиджаке, с черными глазами и вьющейся копной волос цвета воронова крыла. Он подошел. У него был возбужденный взгляд фанатика и в уголках губ пена.

Он сказал, что звонил мне несколько недель назад, желая встретиться, и я вспомнил, что он студент из Аргентины со второго курса Колумбийского университета, хотел поговорить о «Салемских ведьмах». Я предложил ему сесть в машину, думая, что так будет быстрее, чем если беседовать дома, тем более что у него был странный вид и он производил тяжелое впечатление.

Дождь шквал за шквалом накатывал на пустынную улицу. Он чинно уселся, поставив зонт между ног, и я заметил у него на пальце большой бриллиантовый перстень. После нескольких общих фраз об искусстве — оказалось, что он художник, — я поинтересовался, что его привело ко мне, и тогда он задал вопрос:

— Может ли человек своим влиянием предопределять поступки другого?

Я подумал, что он имеет в виду литературу или живопись, и сказал, что на меня лично многие писатели оказали влияние. Но его волновало нечто совсем иное.

— Я не о том. Как вы думаете, может ли один человек… — Он замолчал в нерешительности.

— Контролировать другого?

— Да-да, именно.

— Вас что, контролируют?

— Да, постоянно.

— И вы знаете кто?

— Да, моя тетушка.

Эта дама, по его словам, практически воспитала его в своем офомном родовом особняке, купала, учила, одевала и раздевала, пока в тринадцать-четырнадцать лет он не догадался, что она тайно мечтает убить его.

— Тетушка обладала надо мной такой властью, что я чувствовал ее приближение за пять кварталов от дома.

Здесь, в Нью-Йорке, ему, казалось, нечего опасаться. Как бы не так. Стоило на прошлой неделе на вечеринке подойти к однокурснице, которая ему нравилась, как что-то внезапно толкнуло его на пианино, и он разбил верхнюю губу, потеряв два передних зуба. Развернув окровавленный платок, он показал обломки.

— Кто вас толкнул?

— Это тетушкины проделки. Она не хочет, чтобы у меня была девушка.

— Она может это сделать прямо из Аргентины?

— Расстояние не играет никакой роли, она находится там, где захочет.

— Я думаю, вам стоит обратиться к врачу.

— Я обращался, они ничего не знают.

— Почему вы пришли ко мне?

— Но ведь вы написали «Салемских ведьм».

Я был потрясен.

— А что, разве в «Салемских ведьмах»…

— А как же девочки, которых мучают ведьмы?

— Вот оно что. Понятно. Но я ведь не верю, что они говорили правду.

— Конечно, правду.

По спине поползли мурашки — я, как мог, попытался разубедить несчастного парня.

— Когда я посмотрел вашу пьесу в Буэнос-Айресе, то сразу понял, что вы в этом разбираетесь.

Так или иначе, но он не оставлял меня в покое на протяжении лета, пока не попал в клинику, ибо психиатрия оказалась бессильна перед его галлюцинациями. И открыл мне в пьесе новое измерение, доказав, что там существует то, о чем я не подозревал.

Будучи на распутье, я отринул сомнения и принял приглашение из Ардена поставить в Делавэре в летнем театре «Всех моих сыновей». Криса и Джо Келлеров должны были играть Кевин Маккарти и Лари Гейтс, моя сестра Джоан Коупленд (ставшая талантливой актрисой и сыгравшая немало ролей на Бродвее, в том числе в «Детективной истории» и «Дневнике Анны Франк») была занята в роли Энн. Я чувствовал себя не в своей тарелке, переживая провал «Салемских ведьм» глубже, чем ожидал, и было боязно, что подведу актеров, которые вверили мне свою судьбу. До этого я не понимал, насколько уязвимы, беззащитны актеры на сцене, как просто их подчинить своей воле и стать в их глазах всем.

В целом я занимался не своим делом, вовсе не желая быть режиссером и внушать уверенность, которой сам не обладал. Идея казаться кому-то авторитетом внушала ужас. Кажется, я преступил ту черту, когда одиночество можно с кем-нибудь разделить. В этом не было недовольства жизнью, то было признание простейших истин. Из головы не выходила ибсеновская фраза: «Тот сильнее, кто более одинок».

Звонок Мартина Ритта, одного из самых молодых представителей «Групп-театр», с которым мы не были знакомы, подарил радужную надежду выйти из одиночества. Он был занят в поздней, как оказалось, последней пьесе Одетса «Цветущий персик», которая должна была идти еще с месяц-другой, но продюсер Роберт Уайтхед согласился, чтобы по воскресеньям актеры показывали что-нибудь свое. Ритта интересовало, нет ли у меня какой-нибудь одноактной пьесы, которую они могли бы сыграть.

Воодушевленный тем, что пишу для студийной группы, а не Бродвея, я за две недели набросал «Воспоминание о двух понедельниках» — элегию о годах работы на складе автозапчастей. К этому взывала реальность, которую, в отличие от летевшей вперед на всех парусах поглупевшей Америки, я понимал по-иному. В более спокойные времена это обернулось бы благословенным эскапизмом, которого я избежал, обратившись к таким непопулярным темам, как Депрессия и борьба за выживание.