Наплывы времени. История жизни

Такая деполитизация жизни района заставляла задуматься над глобальным вопросом: какие общественные идеалы будут владеть умами в ближайшем будущем? Пятидесятые были полны разочарования и, насколько можно было судить, не имели четких тенденций и форм. Мы все трое выросли в годы Депрессии, когда человек не мыслил себя вне общества. И появление самостийного жилищного комитета казалось возвратом к нормальной жизни в духе тридцатых годов, когда проблемы решались всем миром, то есть общими усилиями и при общей ответственности. Возможно, за комитетом действительно стояли коммунисты, но если коллективные усилия как таковые ставились вне закона, то это касалось и коллективной ответственности. Все неизбежно сводилось к тому, что каждый отвечал только за себя, телефоны в полиции разрывались от звонков, но на мольбы и просьбы там делали удивленную мину либо вовсе не реагировали.

Казалось, мы стоим у залива, который необходимо переплыть.

— Если людям запретить общественные выступления, то куда пойдет эволюция? — спросил я Клоуарда, который лучше нас с Маккарти разбирался в теории.

— Мерилом станет стиль жизни, — ответил он. Я ничего не слышал об этом.

— Что ты имеешь в виду?

— Начнется конкуренция стилей жизни. Особую роль будут играть разного рода условности, ничего не значащие различия в одежде, манере говорить, еде, машинах и так далее. Классовая борьба, по-видимому, изжила себя вместе с идеей партии. Люди все меньше заинтересованы предпринимать коллективные усилия, которые теперь нередко кажутся странными, а то и бессмысленными. Они все больше будут выражать себя в стиле и все дальше отходить от политики. Сознание будет ориентировано не на классы, а на стили.

Мысль показалась досужей, но всплыла в памяти, когда июльским днем знакомый парнишка Билли вдруг как подкошенный рухнул на моих глазах в дверях своего дома в Бей-Ридже. Он был одним из шестерых детей в семье портового грузчика Томми Флэрти, которая обитала над баром. Отец не вышел ростом и любил, стоя у дверей, приглашать каждого, кто бы ни проходил, пробежать пешеходный марафон вокруг квартала. И никому не уступал, даже молодым. Быстрые ноги были его гордостью. Не единожды приходилось наблюдать, как Билли со старшими братьями втаскивали отца против его воли наверх, стесняясь его детскости и защищая мать, нянчившую шестого ребенка, неописуемо обворожительную женщину, державшуюся с большим достоинством. Голубоглазые, с соломенного цвета шевелюрой, все в этой семье были хороши собой: стройные, высокие пацаны и Маргарет, их мать, горделивая женщина, которой едва перевалило за сорок. Билли был ее любимцем, он никогда не воровал, не попадал в тюрьму, казалось, ему, с его тонкими руками и писаными чертами лица, уготована особая судьба, что-нибудь вроде карьеры его дядюшки Раймонда, преуспевающего биржевого маклера с Уолл-стрит, сверкавшие небоскребы которой виднелись в просвете улицы на другом берегу залива.

Меня, как и его друзей, в последние недели смущало поведение Билли: он стал скрытным, с отсутствующим взглядом, и никто не мог понять, что с ним происходит. Несколько раз он не пришел, когда его приятели отправлялись драться. Пока наконец не стало понятно, что это наркотики. Как только выяснялось, что кто-то пристрастился к ним, банда ставила на нем крест. Пиво — другое дело, оно позволяло расслабиться, а от героина человек полностью замыкался в себе. Конечно, это не означало, что ребята осуждают наркотики. Но считалось, что в этом случае банда теряла боевую единицу. Между тем наркотики угрожали внутренней структуре организации, которая зиждилась на предельном самоограничении, и они это понимали. Я помню, как в шестидесятые годы, узнав, что «новые левые», эпатируя общество, вовсю пропагандируют наркотики как дорогу к свободе, я долго не мог прийти в себя, настолько это казалось абсурдным.