Наплывы времени. История жизни

— Как — что? Какой-то халат!

— Электрорашперы, понимаете ли, весьма чувствительны.

— Может, они чувствительны, но я не собираюсь готовить без ничего.

— Вы не поверите, если я расскажу, что происходит у нас в округе. Ко мне уже приходили с жалобами несколько женщин — только, пожалуйста, без имен — и, стоя вот здесь, на вашем месте, клялись, что, когда готовят, снимают с себя все до нитки.

— Кто это к вам мог приходить?

— Ну вот, теперь ее интересует, кто приходил. Блондинки, брюнетки, шатенки — и все жарят без ничего.

— Вы что, с ума сошли! По-вашему, я должна жарить голая?

— Это как вы решите. Скажите, что вы туда совали?

— Что я совала? Котлеты, гамбургер…

— Ах, гамбургер!

— Гамбургер. А что?

С глубоко опечаленным видом он, покачав головой, поворачивает жаровню и указывает на номер страховой компании.

— Видите, на конце цифра девять? Знаете, что это означает?

— Нет, откуда я знаю?

— Если страховка кончается на девятку, значит, нельзя жарить гамбургер. Но ради вас, — продолжает он, не давая ей возразить, — я пойду и сию же минуту его поменяю.

— …Да я ничего такого не делала.

— Дорогая, такая женщина, как вы, не может сделать ничего этакого.

Доставая новый электрорашпер, он становится серьезным.

— Это улучшенная модель, можете спокойно ею пользоваться не одеваясь.

— Вы что, с ума сошли? Я себе такого никогда не позволю.

Он прерывает ее знакомой иронической усмешкой:

— Не принимайте близко к сердцу, не заставляйте меня страдать.

Обескураженно улыбнувшись, она говорит:

— Страдать из-за меня?

— Да, ведь у вас муж?

Она наконец все понимает, дает ему легкую пощечину и, прихватив под мышку новую жаровню, удаляется, шаркая домашними шлепанцами.

Через несколько лет я весной шел мимо скобяной лавки из колледжа и увидел мистера Глика на прежнем месте с коляской, а в дверях стояла такая же рыжая, как и он, невысокая коренастая женщина. Еще раз мне довелось побывать здесь через много лет, когда Гарри Раски снимал обо мне для Си-би-эс документальный фильм. Магазинчика уже не было. На его месте стоял доходный дом, да и на нем уже лежали следы времени.

Мелкие торговцы вроде мистера Глика большую часть времени проводили перед своей лавочкой в ожидании посетителей. И все равно они были счастливцы, ибо вокруг поперек пустующих витрин красовалось «Сдается внаем» и не было жилого дома, где бы не висело объявление о наличии пустующих квартир. Семьи росли, женатые дети возвращались к родителям уже со своими собственными детьми. По соседству разыгрывались острые футбольные баталии, в которых участвовали ребята лет двадцати и старше — те, кто потерял работу, а то и надежду ее обрести. Они целыми днями гоняли мяч, как подростки, покупая по одной сигарете «Кэмел» или «Лаки» по центу за штуку в кондитерской у Рубина на М-авеню. Церемоний, связанных со вступлением в совершеннолетие, люди старались не замечать. Когда я заканчивал в 1932 году школу имени Авраама Линкольна, мои родители не пришли на выпускной вечер. Но я и не ждал их, ибо, получив среднее образование, стал всего лишь одним из многих в длинной очереди безработных. Поговаривали, что устроиться продавать галстуки у Мейси можно было, только имея степень магистра.

Если существует типично национальное времяпрепровождение, то люди тогда предпочитали околачиваться на улице, стоя где-нибудь на углу или посреди пляжа в ожидании, не появится ли что-то из-за поворота. По вечерам, еще когда я не осознавал и не стеснялся сам себя, мы с полудюжиной приятелей собирались около аптеки Дозика и пели новомодные шлягеры, порой соревнуясь, кто споет лучше (за пару центов можно было купить по-пиратски размноженные на мимеографе слова какой-нибудь новейшей песенки). Когда мне исполнилось пятнадцать, это развлечение стало казаться детским, но в нашей компании я имел репутацию непревзойденного комика и импровизировал, подражая «Трем знаменитым конферансье», к которым даже тогда мы относились с некоторым пренебрежением, как бледной тени «Братьев Маркс». У нас была своя сыгранная футбольная команда, и один из полузащитников, громила с тяжелым подбородком по имени Изя Леновиц, с которым никто не любил связываться из-за его железных коленок, мог хлопнуть меня по тощей спине, попросив: «А ну, Арти, выдай-ка». И я отважно придумывал какой-нибудь монолог, обреченный просуществовать не более пяти минут. Не отдавая себе отчета, я не раздумывая отчуждался от самого себя и покидал толпу зрителей, чтобы встретиться с ними один на один.