Наплывы времени. История жизни

Его ребята специализировались на дорогих машинах иностранных и отечественных марок, которые тут же отгоняли к поджидавшему неподалеку грузовику с опущенным пандусом. Машину везли в другой город, по дороге механики перебивали номер двигателя, меняли номерные пластинки, перекрашивали ее из пульверизатора и к вечеру выгружали по адресу перекупщика. Обычно в день угоняли по машине. Иногда ночью прихватывали другую, и к утру она уже бывала готова к продаже. У Дроджа было несколько групп, которые действовали по всему Среднему Западу, и один безработный художник из Канзаса, городка Лоррейн, превосходно выправлявший права с подложными номерами. Спортивная слава Дроджа все десять лет росла, и он стал богатым подпольным воротилой.

Его накрыли по чистой случайности. Угнав во Флинте, в Мичигане, «роллс-ройс», он решил переночевать в местной гостинице и уехать до рассвета, выждав, пока поиски поутихнут и он сможет перегнать машину к поджидающему ее фургону. Так случилось, что это была единственная во Флинте гостиница, и она принадлежала полицейскому. Вернувшись домой, хозяин обнаружил у себя в гараже красавец «роллс-ройс», да еще в тот момент, когда Дродж, под влиянием дурного предчувствия спустившись вниз, подавал машину из гаража задним ходом. Заметив в зеркале полицейского с револьвером, он нажал на газ, чтобы сбить его. И получил пятнадцать лет, поскольку ничто в Мичигане так не ценилось, как машины. Самое печальное, что он знал, кого винить в своей неудаче.

Однажды днем я встретил его в огромном открытом внутреннем дворе тюрьмы, по площади равном нескольким кварталам. Заключенные — кто гулял, кто играл в бейсбол, кто просто загорал на весеннем солнышке. Один только Дродж внимательно наблюдал за тем, что происходило наверху окружавшей двор гладкой цементной стены этажей шесть в высоту, которую чудом за неделю до этого одолело четверо заключенных. На фоне неба двигались фигуры рабочих, устанавливая специальную систему с фотоэлементом, которая должна была подавать сигнал, как только кто-то попадал в поле ее зрения. Те, кто сбежал, работали в электромастерской и долгое время по дюйму собирали обрезки изоляционного кабеля, зачищая их с обоих концов. Кусочки каждый день закапывали во внутреннем дворе, в результате получился провод в двенадцать футов, к которому приладили украденную из тюремного театра веревку от занавеса. Достав все это в назначенный день, ребята сцепили обрезки концами и, сделав крюк, перебросили провод через стену. Быстро вскарабкавшись наверх, они с той стороны спустились уже по веревке. А через неделю все четверо были убиты в Сент-Луисе.

Глядя, как работают на высоте электрики, Дродж задумчиво прищурился, покачал головой и вздохнул.

— Там что-то не так? — спросил я.

— Пустая трата времени. На все про все достаточно одного карманного фонаря на трех батарейках. Если, конечно, найдется дурак, который вздумает бежать.

— Какого карманного фонаря?

— Да самого простого. Свети в их фотоэлемент и проходи, прошел — выключил. И систему не повредишь, и домой попадешь, пока снова не поймают и не прихлопнут.

— Надо же, — воскликнул я. — Может, пойти им сказать?

— Зачем? Так ребята хоть что-то заработают. Рано или поздно сами поймут.

Дродж, конечно, не был сумасшедшим, хотя вокруг слонялось немало народу, в разной степени погруженного в свои галлюцинации. Я пришел к выводу, что тюрьма — это скорее приют для умалишенных, чем место наказания уголовников. Самыми безобидными среди них были мошенники, фальшивомонетчики, взломщики и профессиональные угонщики машин вроде Дроджа, который противопоставил системе свое мастерство и всего лишь проиграл в техническом плане. Однако это огорчало его не больше, чем гравитация — прыгуна с шестом.

Я все-таки написал пьесу о жизни тюрьмы — «Великое непослушание» было моим первым произведением, потребовавшим кропотливой исследовательской работы: хотелось выйти за рамки привычного и сделать объектом познания мир. Проблема пагубного влияния тюремной системы на сознание человека — вот тот материал, который, казалось, только и ждал своего часа. Однако после двух Хопвудовских премий меня ждала неудача: жюри признало пьесу «излишне запутанной», что было недалеко от истины, ибо таковым являлось мое отношение к Джексоновской тюрьме. Хотя она считалась едва ли не самой образцовой в Америке, я, возвращаясь домой, каждый раз долго не мог уснуть, вспоминая город запертых в клетки людей, ощущая мускусный звериный запах жарких душных помещений, где на нарах обитало около восьми тысяч человек, слыша гулкое эхо басовитого рокота голосов, взрывы дикого, полубезумного хохота и временами угрожающий рев. Охранники боялись заходить в камеры более чем на метр, рискуя быть задушенными блуждающими в полутьме руками. Однако самое печальное заключалось в том, что, стань я начальником этого заведения, ровным счетом ничего не смог бы изменить, разве что открыть ворота и выпустить всех сразу. Но я знал, что это не выход, ибо, пожалуй, там каждый четвертый был сумасшедший.