Наполеон

«Возвращение Бонапарта было восходящим солнцем: все взоры устремились на него», – вспоминает генерал Мармон. На него устремились все взоры, потому что видели в нем восходящее солнце мира после семилетней ночи войны.

«Виват Бонапарт! Мир, мир!» – кричали толпы, бежавшие за ним по всей Франции, от Фрежюса до Парижа.

«Мы завоевали мир, вот что надо повторять во всех театрах, во всех газетах, в прозе, и в стихах, и в песнях», – скажет он вечером 18 брюмера по крайней мере наполовину искренне. Что такое война, этот великий завоеватель знает, как никто; помнит и будет помнить всю жизнь, что чувствовал в Яффе: «Никогда еще война не казалась мне такою мерзостью!» Да, как это ни странно, воля к миру в нем так же сильна, как воля к войне: цель всех войн его – мировое владычество, соединение народов в братский союз – мир всего мира.

Он никого не обманывает, но все обманываются в нем. Бонапарт – бог не войны, а мира, – вот одно из тех огромных qui pro quo, которые любит иногда Судьба-насмешница.

Никого не обманывает, а если и делает это, то нечаянно. Может быть, даже слишком правдив для политики. «Довольно партий! Я их больше не хочу, не потерплю; я не принадлежу ни к одной из них; моя великая партия – французский народ», – говорит накануне 18 брюмера, в самом пылу партийной свалки, на гребне той волны, которая должна поднять его к власти. Конец «партий» – это и значит: конец гражданской войны – внутренний мир.

Бывший член Конвента, нынешний депутат Совета старейшин, Боден из Арденн, пламенный патриот и республиканец, умер будто бы от внезапной радости, что Бонапарт вернулся – солнце мира взошло: спасена Республика – Революция. Можно сказать, бедняга умер по недоразумению. Тем же недоразумением другие живут.

Этому ветру ложных чувств Бонапарт «позволяет нести себя к власти» (Вандаль), подставляет ему свои паруса, как попутному ветру на фрегате «Мюирон»; самообману всей Франции дает себя окутывать, как морскому туману, который окутывал корабль его, убегавший от Сиднея Смита.

Истину, впрочем, кое-кто уже смутно предчувствует. «Бог-покровитель, которого я призываю для моего отечества, есть деспот, только бы он был гением», – пишет пророчески памфлетист Суло в 1792 году, когда Бонапарта никто еще не знает. И около того же года восемнадцатилетний Люсьен Бонапарт говорит о Наполеоне так же пророчески: «Кажется, он склонен быть тираном и будет им, если только достигнет власти; тогда имя его сделается для потомства ужасом».

«Вот увидишь, мой милый: вернувшись, он похитит корону», – предсказывает генерал Мармон генералу Жюно при отъезде в Египет. А клубный оратор во Фрежюсе приветствует Бонапарта, только что сошедшего на берег: «Ступайте, генерал, ступайте, разбейте неприятеля, а потом, если желаете, мы сделаем вас королем!»

Свет восходящего солнца бежит по всей Франции, но, добежав до Парижа, меркнет в ноябрьских туманах.

Здесь «никто его не ждал… Особенного восторга при его возвращении вовсе не было… оно казалось бегством… Египетская кампания представлялась тогда безумным предприятием, бюллетени Восточной армии – хвастовством, а сам Бонапарт – авантюристом» (Паскье).

В военных кругах обвиняли его в дезертирстве: с чисто военной точки зрения поступок его был в самом деле неизвинителен, и директор Сийес был прав, когда, жалуясь на открытое неуважение к нему Бонапарта, говорил: «Этого дерзкого мальчишку надо бы расстрелять!»

Генерал Бернадотт предлагает Директории предать Бонапарта военно-полевому суду. «Мы для этого недостаточно сильны», – ответил ему Баррас.

«Бонапарту надо было выбирать между троном и эшафотом», – уверяет генерал Тьебо. Это преувеличение, но, может быть, многие этого хотели и надеялись, что так и будет.

А вообще в парижских салонах говорят о Бонапарте как о любопытной диковинке или новой моде; самым видом своим «африканский герой» возбуждает любопытство: большею частью ходит в довольно странном штатском платье – не то Робинзоном, не то героем из Шахерезады: высокой фетровой шляпе-цилиндре, зеленом длиннополом рединготе, с широким поясом из восточной пестрой шали, кривым турецким ятаганом, осыпанным алмазами. Вид у него такой изможденный, что, «кажется, недели не проживет» (Вандаль): впалая грудь, впалые щеки, смугло-оливковый цвет лица; только огромные глаза блестят невыносимым блеском.

Любопытные бегают за ним, но увидеть его нелегко: нигде не показывается, кроме Института. Здесь принимает атеистическое помазание от бывших и будущих врагов своих, «идеологов», старых энциклопедистов, Вольнеев и Кабанисов.

Видеть его можно только в особняке Жозефины на тихой улице, бывшей Шантарен, ныне Виктуар, названной так в честь Бонапарта.