Наполеон и женщины

Онъ уезжаетъ; все мужчины следуютъ за нимъ, а она даетъ увезти себя къ г-же Вобанъ. Ее тамъ ждутъ. Тамъ – только посвященные, только те, что были на обеде; все они окружаютъ ее: «Онъ виделъ только васъ, онъ бросалъ въ вашу сторону пламенные взгляды». Только она одна можетъ защищать передъ нимъ дело родины; толъко она одна можетъ тронуть его, повліять на него, чтобы онъ возстановилъ Польшу. Мало по малу, словно повинуясь какому-то приказу, все удаляются. Въ тотъ моментъ, когда Дюрокъ входитъ въ салонъ, она тамъ одна съ приставленной къ ней дамой, ставшей ея тенью. Все двери заперты, Дюрокъ усаживается около нея, кладетъ ей на колени письмо и, взявъ ее за руку, ласково уговариваетъ ее: «Неужели вы отвергнете просьбы человека, никогда не знавшаго отказа? О, его слава обвеяна грустыо, и отъ васъ дависитъ заменить эту грусть минутамисчастья». Онъ говоритъ долго. Она ничего не отвечаетъ. Освободивъ свою руку, она закрыла ею лицо и плачетъ, словно ребенокь, громко всхлипывая. Но за нее отвечаетъ другая женщина, она обещаетъ, что она пойдетъ на свиданіе. И когда г-жа Валевская возмущается, она стыдитъ ее за недостатокъ патріотизма, говоритъ ей, что она плохая Полька, что Наполеону нельзя отказать въ чемъ бы то ни было и, провожая Дюрока съ новыми увереніями въ преданности, она открываетъ письмо, которое онъ принесъ и чи таетъ громко:

«Бываютъ минуты, когда чрезмерная власть тяготитъ, и я это испытываю теперь. Какъ удовлетворить порывы сердца, которое хотело бы кинуться къ вашимъ ногамъ, но которое удерживаетъ тяжесть высшихъ соображеній, парализующая самыя горячія желанія? О, если бы вы хотели!.. Только вы одна можете устранить препятствія, разделяющія насъ. Мой другъ Дюрокъ облегчитъ вамъ эту задачу.

О! Придите! Придите! Малейшее желаніе ваше будетъ исполнено. Ваша родина будетъ мне дороже, если вы сжалитесь надъ моимъ беднымъ сердцемъ.

"Н".

Такимъ образомъ, судьба ея страны въ ея рукахъ. Теперь уже не другіе, теперь онъ самъ это говоритъ. Мысль, которую вотъ уже пять дней все пережевываютъ вокругъ нея, врезывается ей въ мозгъ: отъ нея зависитъ, чтобы ея отчизна возродилась, чтобы ея нація добилась отмены гнусныхъ разделовъ, чтобы истерзанные члены соединились и чтобы Белый Орелъ вновь развернулъ свои крылья для полета. Какая мечта! Какая ослепительная мечта! Но что – она? Что должна она сделать, чтобы сыграть такую роль? Ответъ готовъ: ей надо только следовать советамъ, въ которыхъ не будетъ недостатка. Она еще борется. Какъ! Такъ отдаться! Это оскорбляетъ въ ней целомудріе. Ей отвечаютъ, что она просто на просто провинціалка, что все это – глупые предразсудки, что съ этимъ не считаются. Разве другія не готовы занять место, которое ей предложено? Почему ей упускать его? Почему сомневаться въ томъ, что она можетъ добиться благихъ результатовъ? Хотя Наполеонъ и Императоръ, онъ – мужчина, не больше и мужчина влюбленный. У нея вырываютъ, наконецъ, слова: «Делайте со мной, что знаете!»

Но только она отказывается писать, отвечать на записку. У нея нетъ физическихъ силъ на это. Ее оставляютъ одну, чтобы пойти посоветоваться, но, уходя, ее запираютъ. Что, какъ она перерешитъ и вздумаетъ бежать! Она же и не думаетъ объ этомъ: она размышляетъ или, вернее, разбитая всеми этими волненіями, грезитъ въ полудремоте.

He можетъ ли она согласиться на свиданіе, не совершая греха? He можетъ ли она, внушивъ Императору уваженіе, даже дружеское чувство къ ней, добиться его доверія, передать ему чаянія своего народа? Ведь, онъ не позволитъ себе насилія надъ нею! Она не можетъ дать ему любовь, но она принесетъ ему свое поклоненіе, энтузіазмъ, благоговейную преданность. Она все это скажетъ ёму.

И ея ничемъ не извращенное воображеніе, воображеніе восемнадцатилетней жешцины, знавшей только почти платоническія ласки семядесятилетняго мужа, устремляется въ область мечты, въ ту область, где стыдливость женщины живетъ мирно рядомъ съ целомудріемъ мущинъ, где души людскія, презревъ и отвергнувъ чувственность, общаются между собою, сближаются и сливаются воедино въ гармоніи, почти божественной.

Возвращаются. Все условлено: ей не придется ни писать, ни говорить. Но только она не уйдетъ изъ дворца. Ее оставятъ здесь на целый день и вечеромъ передадутъ темъ, которыя должны пріехать за нею. Медленно тянется время, и бедная жеящина, подъ гнетомъ ожиданія, поочередно смотрятъ то на стрелку, бегущую по циферблату часовъ, то на эту замкнутую и немую дверь, – туда, откуда принесутъ ей приговоръ къ пытке.