Наполеон малый

Луи Бонапарт обратился к 42-му полку, расквартированному в Булони. Он сказал стрелку Жоржу Кели: «Я — Наполеон; вы получите повышения и ордена». Он сказал пехотинцу Антуану Жандру: «Я — сын Наполеона; мы сейчас отправимся в гостиницу Норд и закажем обед для вас и для меня». Он сказал пехотинцу Жану Мейеру: «Вам хорошо заплатят»; пехотинцу Жозефу Мени: «Вы поедете в Париж, вам хорошо заплатят».[18]

Рядом с ним стоял офицер; держа в руках шляпу, наполненную пятифранковиками, он раздавал их толпившимся вокруг зевакам и говорил: «Кричите: «Да здравствует император!»[19]

Вот как описывает в своем показании гренадер Жофруа попытку привлечь к заговору солдат из его барака, сделанную двумя участниками заговора, офицером и сержантом: «У сержанта в руках была бутылка, а у офицера — сабля». В этом немногословном показании все Второе декабря.

Продолжаем.

«На другой день, 17 июня, мой адъютант докладывает мне о приходе майора Мезонана, который, по моим расчетам, должен был находиться в отъезде. Я ему сказал: «Майор, я думал, что вы уехали». — «Нет, генерал, я не уехал. Я должен передать вам письмо». — «Письмо! От кого?» — «Читайте, генерал!»

Я предложил ему сесть, взял письмо, но когда хотел его распечатать, увидел, что оно адресовано коменданту Мезонану. Я сказал ему: «Дорогой комендант, это письмо вам, а не мне». — «Читайте, генерал!» Я вынимаю письмо из конверта и читаю:

«Дорогой комендант, вы тотчас же должны повидаться с генералом, о котором шла речь; вы знаете, что это человек решительный и на него можно положиться. Вы знаете также, что этого человека я намерен сделать маршалом Франции. Вы предложите ему от меня 100000 франков и спросите, на какого банкира или нотариуса я могу перечислить ему 300 000 франков, в случае если он лишится своего поста».

Я чуть не задохнулся от негодования, перевернул листок и увидел, что письмо подписано: Луи-Наполеон.

…Я вернул письмо коменданту и сказал, что эта дурацкая затея заранее обречена на провал».

Кто это говорит? Генерал Маньян. Где? В Палате пэров. Перед кем? Кто этот человек, сидящий на скамье подсудимых, которого показание Маньяна выставляет в таком «дурацком» виде, человек, к которому Маньян обращает свое «негодующее» лицо? Луи Бонапарт.

Деньги и вместе с деньгами оргии — вот его способ действия во всех трех попытках — в Страсбурге, в Булони, в Париже. Две неудачи, один успех. Маньян, который отказался в Булони, продался в Париже. Если бы 2 декабря Луи Бонапарт проиграл игру, то в Елисейском дворце у него нашли бы двадцать пять миллионов Французского государственного банка, как в Булони у него нашли пятьсот тысяч франков Лондонского банка.

Итак, значит, был все-таки день, когда во Франции — надо привыкнуть говорить об этом спокойно! — во Франции, в этой стране шпаги, стране рыцарей, стране Гоша, Друо и Баярда, был такой день, когда один человек с помощью пяти-шести политических шулеров, мастеров по предательствам и маклеров по части переворотов, развалившись в кресле в своем раззолоченном кабинете, положив ноги на каминную решетку и попыхивая сигарой, установил цену воинской чести, взвесил ее на весах, как товар, как вещь, которую можно продать и купить, оценил генерала в миллион франков, а солдата в двадцать и сказал о совести французской армии: это стоит столько-то.

И этот человек — племянник императора!

Впрочем, этот племянник не отличается гордостью: он умеет приноравливаться к неизбежным превратностям своих авантюр и легко, без всякого возмущения мирится с любой выпавшей ему долей. Пошлите его в Англию, и если для него почему-либо будет выгодно угодить английскому правительству, он не будет раздумывать ни минуты: та самая рука, которая сейчас тянется за скипетром Карла Великого, с величайшей готовностью ухватится за дубинку полисмена. Если бы я не был Наполеоном, я хотел бы быть Видоком.

Все это кажется немыслимым.

Такой человек правит Францией! Мало сказать — правит: владеет ею безраздельно!

И каждый день, каждое утро — декретами, посланиями, речами, всем этим неслыханным фанфаронством, которым он щеголяет в «Монитере», этот эмигрант, не знающий Франции, поучает Францию! Этот наглец уверяет Францию, что он ее спас! От кого? От нее самой! До него провидение делало только глупости; господь бог только и дожидался его, чтобы навести всюду порядок; и, наконец, он пришел! Тридцать шесть лет все, что только существовало во Франции, угрожало ей гибелью: трибуна — пустозвонство, печать — гвалт, мысль — наглость, свобода — вопиющее злоупотребление; он появился и мигом трибуну заменил сенатом, прессу — цензурой, мысль — глупостью, свободу — саблей; и вот сабля, цензура, глупость и сенат спасли Францию!