Наполеон. Заговоры и покушения

Префект полиции Луи Дюбуа раньше работал прокурором в Шатле: он прекрасно владел искусством вытягивать признания у обвиняемых. Выглядел он вполне интеллигентно и действовал соответствующими методами. Его тихий голос не пугал, а мягкие манеры способствовали установлению почти доверительных отношений. Он поклялся государственному советнику Реалю, что докопается до мельчайших деталей заговора, и он собирался сдержать данное слово. Примерно таким же образом действовал и Пьер-Мари Демаре, бывший священник, а ныне начальник бюро секретной полиции, походивший на тюремщика, заботливо подкармливающего заключенного, приговоренного назавтра к смертной казни.

Тюрьо был человеком иного склада: ему больше по нраву были методы революционного трибунала времен Террора. Такие люди не знали ни пощады, ни жалости. Про них говорили, что они сделаны из железа, и они, по сути, таковыми и были.

Каждый вечер государственный советник Реаль приносил Наполеону протоколы допросов арестованных заговорщиков. Тот нервничал: ему срочно нужно было либо верное доказательство вины Моро, либо его признание. И генерал вроде бы сделал его в длинном письме, написанном первому консулу 8 марта, то есть на девятый день после того, как был арестован Пишегрю. В этом письме генерал излагал мотивы, по которым он решил встретиться с Пишегрю, и всю историю их взаимоотношений. Главной целью встречи он называл желание удалить бывшего боевого товарища из списков эмигрантов. Далее он писал:

«Что касается нынешнего заговора, то могу вас уверить, что я далек от того, чтобы принимать в нем хоть малейшее участие. Я даже не понимаю, как горстка людей может надеяться сменить правительство и восстановить на троне семейство, которое не смогли вернуть усилия всей Европы и многолетняя гражданская война. Уверяю вас, генерал, что все предложения, которые мне были сделаны, я отклонил, как совершенно безумные».

В заключение Моро заявлял:

«Доносы противны моему характеру: я сурово осуждаю их, особенно если они направлены на людей, к которым испытываешь старинные чувства признательности и дружбы».

Эта последняя фраза, по сути, являлась формальным признанием того, что названные выше предложения ему делал Пишегрю. Благородный Моро даже не заметил, что, осуждая доносы, сам фактически стал доносчиком.

Реакция первого консула на это послание была крайне сухой. На полях письма он размашисто написал:

«Присоедините письмо Моро к документам следствия».

Американский историк Вильям Миллиган Слоон дает этому письму Моро следующую оценку:

«Моро обратился к Бонапарту с письмом. Оно с некоторой натяжкой могло быть истолковано в смысле сознания виновности и было представлено в суд в качестве компрометирующего доказательства. Письмо это произвело глубокое впечатление, хотя в нем, собственно говоря, и не содержалось никаких самообвинений».

Историк А.З. Манфред по этому поводу более категоричен:

«Сторонникам оппозиции и самому себе Моро этим письмом, которое постарались сделать известным, нанес большой моральный урон».

Конечно же, письмо генерала Моро к первому консулу было конфиденциальным. Но можно ли обвинять Наполеона, передавшего откровения генерала в руки следствия, в отсутствии благородства? Вряд ли. Наполеон уже давно не был частным лицом. Он был главой государства и имел соответствующие обязанности. Если бы письмо было написано парой недель раньше, оно имело бы совершенно иной резонанс. Но теперь борьба с заговорщиками была в самом разгаре. Уже были даны показания, свидетельствующие о встрече Моро с Кадудалем и Пишегрю. Вот, например, что показал генерал Ляжоле на своем первом допросе 16 февраля, то есть за три недели до написания этого письма: