Напоследок

– Ага, вчера, значит, ругалась, а теперь подлизываешься… – несмотря на ворчания, она явно смущена. – Собственно, звоню уточнить, действительно ли мы вчера помирились, или у тебя остались неприятные осадки.

– Ага, ага, попались! – радостно верещу я. – Вы ведь не помните, чем окончился вечер!

– Дочь моя! Как не стыдно! К чему попрекать меня склерозом, он ведь старческий…

Сдаюсь. Собственно, какая разница, будем мы делать вид, что чинно вчера посидели, поговорили, или признаем, что нажрались, как свиньи. В чем-то маман права. Такая незначительная ложь делает жизнь куда приятней… Правда голова от этого меньше болеть не начинает. Зато и совесть не грызется, как голодный крокодил…

– После того, что было вчера, я даже не знаю, как с тобой разговаривать!

В моей искаженной реальности эта фраза выплывает прямо из душа и непосредственно следом за маманскими высказываниями об эклерах со склерозами. На самом деле, я успела уже попрощаться с маман, успокоив ее относительно нашего перемирия, положить трубку, подставить лицо под колючие струи, услышать писк, правильно расценить его и снова прижать телефон к уху.

Никогда не замечали, что похмелье ломает привычное течение времени? Думается, физики могли бы это как-то использовать для лучшего познания четвертого измерения. Если время, вообще, зачислять в шкалы, по которым раскладывать мир, то лучшего состояния для его исследования и не найти…

Звонит Лиличка, и никакие мои философствования не помогают избавиться от ее гадкого, резкого вмешательства. Сейчас ее трещащий голос – инородный элемент. Его наличие – не то, что в моих ушах, во всем мире – воспринимается как верх несправедливости…

– Случившееся вчера полностью отражает твое к нам отношение! – продолжает Лиличка. – Ты в праве не любить меня, не ценить все, что мы с Геником для тебя сделали, но ты не можешь не уважать нас. А эти вчерашние бандитские методы явно свидетельствуют о неуважении!

– О чем ты, детка? – внезапно нахожу в себе силы посмеяться. Не над Лиличкой. Она-то как раз полностью права и вчерашнее вмешательство маманских ребят – верх наглости… Смеюсь я над собой, над маман, над избитым трупом и общим маразмом ситуации.

– Хочешь сделать вид, будто ничего не произошло? – настораживается Лиличка. Теперь в ее голосе явное презрение. Она не любит подхалимов, а мои слова расцениваются ею, как попытки загладить вчерашнюю ситуацию. – Ведешь себя, как маленький, безответственный ребенок!

– Как не стыдно! – дико радуюсь возможности довести сцену до конца. – Как не стыдно напоминать мне о возрасте!

– Сафо? Что смешного я говорю? Ты вменяема? – на миг в интонациях Лилички проскальзывает истинное беспокойство. Появляется и тут же сменяется яростью. – Разумеется, вменяема! Просто морочишь голову! – Лиличка перестает интересоваться моей реакцией и решает выполнить то, зачем звонит, вне зависимости от ответом. – Знаешь, я не терплю пустых угроз. Потому все, мною сказанное, расценивай, как обещания. Договорились?

Ну вот! Начинается! И вовсе не договорились! У меня сейчас совсем не то состояние, чтобы добровольно подставлять голову под душ из чьей-то злобы. Я не…

Выбора мне никто не оставляет. Соблазнительные округлости кнопочки «of» на трубке – лишь иллюзия комфорта. Лиличка не из тех, кто оскорбляется брошенной трубкой и больше не перезванивает. Молча слушаю ее приговор:

– Так вот, девочка моя, – растекается густым ядом моя обвинительница. – Самым верным твоим поступком был отъезд из Москвы. Самым разумным. А вот вернулась ты зря. Тем более – так. Не с попытками испросить прощения, а с наглостью и быками-охранниками…

– Прощение?! – я, кажется, тоже завожусь. – С поклоном, стало быть, ждали? А я возьми, да заяви о собственной невиновности, и еще и о тебе правду скажи! М-да, не оправдываю я ваших надежд. Вот мерзавка! Снова не оправдываю…

– Глумиться над своими будешь, – резко обрывает Лиличка. – А меня – просто слушай!

– Слушаю и повинуюсь! – нет, меня все же определенно несет…

– Так вот, твои понятия о чести и справедливости с нашей точки зрения на эти же вещи не стыкуются. А потому, не будет тебе жизни в этом городе. Москву с чужим уставом соваться не положено. Я все сказала!

Короткие гудки в трубке лишают меня возможности возразить. Противно! Тяжело и мерзко! Главное, я же себя знаю. Не успокоюсь, а буду теперь всерьез переживать, и ожидать подножек и вздрагивать от резких звуков. И Лиличку ведь тоже знаю – она это все с хитрым умыслом говорила. Не оттого, что нечто предпринимать намерена – слишком мелка я для нее сейчас, чтобы действительно воевать и преследовать. А потому, что знает – буду жить в напряжении и волноваться. Собственно, этого она своими словами и добивалась – моего страха и переживаний. Так отчего ж, зная это, все равно предоставляю ей желаемое???

– Это моя Москва! – вдруг совсем не выдерживаю и швыряю ни в чем не повинную трубку о стену. – Это моя Москва! – шепчу уже потише. – И никто не вправе мне тут указывать…

Вам жалко телефон? А меня? А кого больше, а?