Напрасные совершенства и другие виньетки

Дом был деревянный, но солидный, двухэтажный, с туалетом. Казалось бы, хорошо – не надо бегать в холодный сортир. Но туалет не соединялся ни с какой канализационной системой или хотя бы выгребной ямой, образуя просто вертикальную пристройку во всю высоту дома. За долгое время содержимое его спрессовывалось, оседало, но постепенно он наполнялся, и в доме стоял непередаваемый букет ароматов, настоянных на экскрементах нескольких поколений.

Полкаш, бывший замполит, выписывал “Правду” и целый день проводил за ее чтением. Он раскладывал ее во весь разворот на столе и ползал по ней, прочитывая статью за статьей. Читал он с красным карандашом в руках и по линейке подчеркивал каждую прочитанную строку. К вечеру вся “Правда” оказывалась аккуратно подчеркнутой – красной дальше некуда.

С тех пор Феликс развелся и женился еще дважды, сменил несколько стран и профессий; первой его дочке за сорок, обоим сыновьям за двадцать. Сам он уже четверть века как умер. Дом давно снесен под новостройки. Советский Союз распался. Полкаш идет у меня на комплименты коллегам: “Да-да, прочел с удовольствием и подчеркнул каждое слово, как, знаете, тот полковник, back in old Soviet Russia” (“там, в старой советской России”). Впрочем, почему old? “Правда” выходит, читается и, боюсь, подчеркивается.

Causa finalis [10]

Однажды в старые советские времена я остановил на Садовом кольце левую машину. В ней уже были пассажиры, но мне оказалось по пути, и я поместился рядом с водителем.

Сзади сидела женщина, а рядом с ней, приклеившись к окну, стоял на коленях мальчик лет шести, который задавал одни и те же изматывающие вопросы. Наверно, это длилось уже долго – мать отвечала неохотно. Водитель молчал. Я тоже сидел тихо, любуясь развертывающейся, пусть с перебоями, картиной предустановленной мировой гармонии.

– Мам, что это?

– Троллейбус.

– Зачем?

– Чтобы возить людей.

– Зачем?

– Чтобы они ехали, куда им нужно.

– А это?

– Милицейская будка.

– Зачем?

– Для милиционера.

– Зачем?

– Зачем, зачем?! Регулировать движение.

– Зачем?.. А это что?

– Асфальтовый каток.

– Зачем?

– Асфальт укатывать.

– Зачем?

Женщина не отвечала.

– Зачем?

Почуяв, что это его выход, реплику подал водитель:

– Чтобы он был неровный…

Мальчик замолк, озадаченный вторжением в идеально телеологичную вселенную элементов неевклидовой геометрии.

Яблоко или гулять?

“Ты что больше любишь – яблоко или гулять?” – спрашивает малыш. – “Какие у тебя глупые разговоры”, – отвечает Вересаев. – “Да-а, я умных-то разговоров не знаю, а поговорить-то с тобой хочется”.

Кумиром нашего дворового детства был высоченный красавец Володя – будущий книжный график В. В. Медведев,[11] оформитель книг Ахматовой, Вознесенского, Ахмадулиной. Все знали, что он ходит играть в волейбол на “Динамо”, я и сейчас ясно вижу, как он с чемоданчиком в руке, в синей с лампасами динамовской форме идет через двор подчеркнуто сутулой спортивной походкой.

В играх малышни он не участвовал, но как-то раз столкнулся с ее проблемами. Через пустырь от нашего “еврейского” кооператива располагались бараки первых метростроевцев. С бараковскими ребятами у нас периодически возникали пограничные конфликты, доходившие до камнеметания, и однажды под огонь чуть не попал Володя, возвращавшийся из города с неизменным чемоданчиком. Воспользовавшись моментом и положившись на масштабы своего авторитета, он решил открыть в истории враждующих дворов новую страницу.

Он поднял руку, и бой прекратился. Завороженные присутствием легендарного Володи, бараковцы приблизились на расстояние слышимости, а мы сгрудились за его спиной. В руке у него оказался футбольный мяч, который мы гоняли до перестрелки. Держа его перед собой, как державу, Володя этаким Владимиром Мономахом и Генрихом IV заговорил о бессмысленности наших распрей. Помню его кульминационный риторический ход:

– Один двор – один хуй, даже забора нет (читай: “Une foi, une loi, un roi” – “Одна вера, один закон, один король”).

Мы, дряблая интеллигенция, были заранее согласны замириться, бараковцы же слушали со смешанными чувствами: несмотря на гипнотическое действие Володиной харизмы, они время от времени издавали инстинктивное “у, евррр!..” Володя, до получения паспорта носивший материнскую фамилию Розенберг, дипломатично пропускал эти сдавленные рыки мимо ушей. Перемирие было достигнуто, и он удалился, шикарно сутулясь.

На следующей неделе военные действия возобновились. Золотое компромиссное слово оказалось изроненным втуне.

А недавно Володя умер – лет семидесяти. Но до этого я его повидал, и мы впервые в жизни немного поговорили.

Бывая летом в Москве, я хоть раз наведываюсь в наш двор, обычно на велосипеде. Сделал я это и в девяносто восьмом. Я подъехал со стороны пустыря и как раз оценивал взглядом солидность окружившего дом железного забора, когда из-за него донесся нежно-покровительственный, как бы отеческий, голос:

– Что, Аленька, домой приехал?