Направить в гестапо

Бригадный генерал потел под тяжелой ношей. Глаза его под каской вылезали из орбит, он тяжело дышал и силился выполнять все команды. Он прекрасно знал, что малейшее промедление, малейшее проявление слабости дадут Ротенхаузену возможность придраться. И застрелить его за отказ выполнять приказания. Генерал прослужил в прусской армии сорок три года. Пятнадцати лет он поступил в военную академию в Гросс-Лихтерфельде. Он поднимался по служебной лестнице, знал все закорючки в уставе, знал свои права и права других. И сейчас майор Ротенхаузен был в своем праве.

— Заключенный — стой!

Пошатывающийся генерал, обрадованный и удивленный, остановился. Но передышки не получил. Ему приказали присесть, и он мучительно заскакал по двору, словно страдающая артритом лягушка. Тело его протестующе вопило, но мозг отказывался слушать эти настойчивые мольбы. Он продолжал скакать, камни в тесных сапогах резали ступни, ссохшаяся кожа ранила пальцы и натирала мозоли на пятках.

Штальшмидт откровенно смеялся над этим зрелищем. Штевер подгонял генерала всякий раз, когда тот миновал его в конце двора.

Скакание кончилось, начались прыжки. В длину, в высоту, подпрыгивание на месте; подпрыгивание с разведенными ногами, со сведенными; прыгай, ложись, ползи; прыгай, ложись, ползи; прыгай, ложись, ползи…

Через двадцать минут такой обработки генерал неожиданно потерял сознание. По уставу застрелить находящегося без сознания человека за неподчинение приказам было нельзя, но Штевер всего за две минуты привел в чувство заключенного.

Занятия продолжались, словно этого перерыва и не было. Ротенхаузен докурил сигару и сунул в рот новую; докурил ее и сунул в рот третью; и тут уже бригадный генерал начал сдавать. Сперва они замечали только негромкие стоны. Казалось, он стонет помимо своей воли, даже не сознавая этого. Потом стоны стали пронзительней и громче. Потом перешли в вой, который вздымался, затихал и вздымался снова с еще большей силой. Потом вой перешел в вопль протеста, крик агонии, протяжный нечеловеческий вопль человека, теряющего рассудок от нестерпимых страданий.

Все заключенные проснулись, услышав этот бессмысленный крик отчаяния, и с ужасом подбежали к окошкам камер. Лишь несколько человек, проведших в тюрьме долгое время, остались в койках и противились искушению откликнуться на этот призыв пытаемого человека. Они знали, что происходит во дворе. Видели это раньше. И называли это особой выучкой…

Крик уже стал прерываться. Во время каждой паузы слышалось протяжное, неровное дыхание и горловой хрип.

Штевер стоял посреди двора, с силой упирая автомат в живот генералу чуть пониже солнечного сплетения. Он знал, что делал. Следов таким образом не оставишь. Можно разорвать желудок, но кто может сказать, что это не произошло самопроизвольно во время обычного хода суровой выучки. А когда в армии выражали недовольство суровой выучкой?

Ротенхаузен больше не улыбался. Майора так захватило это зрелище, что ему было не до улыбки. Губы его растянулись в тонкую, извилистую линию. Глаза фанатично блестели.

— Заключенный! Встать!

Подпираемый снизу автоматом Штевера генерал, шатаясь, поднялся. Качнулся вперед, будто пьяный. Штевер побежал рядом с ним по двору, слегка подталкивая прикладом автомата.

— Стоп! Пять минут отдыха. Заключенный может сесть. Хочешь сказать что-нибудь?

Генерал, превратившийся в старика с дрожащими конечностями и ввалившимися щеками, невидяще смотрел прямо перед собой, глаза его подернулись белой пленкой. Он походил на живого мертвеца. В ответ он медленно покачал головой. Губы беззвучно произнесли одно слово: нет. Он не хотел ничего сказать.

Штевер смотрел на сидящего генерала с презрительным удивлением. Неужели этот человек полный дурак? Какой смысл противиться власти? Чего он надеялся этим добиться? Еще полчаса страданий, и он умрет — совершенно бессмысленно, на взгляд Штевера.

Пять минут истекли. Заключенного подняли на ноги. Он пробежал еще два круга, а потом рухнул ничком и замер. Штевер тут же набросился на него, принялся безудержно бить по голове, по плечам, пинать в слабые старческие ноги, осыпая бранью за глупость.

Генерал вновь, шатаясь, поднялся на ноги. Штевер смотрел на него с ненавистью. Почему этот старый олух никак не хочет умирать? Если эта выучка затянется, поспать ни кому из них не удастся. До подъема оставалось всего три часа. И обер-ефрейтор дал себе слово, что когда генерал свалится, то нанесет ему такой удар, что раз и навсегда покончит с ним.

Заключенный стоял прямо вернее, так прямо, как мог. Плечи его ссутулились, в них глубоко врезались лямки вещмешка. Он дрожал всем телом. Каска сбилась на бок, седые волосы прядями липли ко лбу, из полузакрытых глаз струились слезы. Мучительно провел распухшим языком по ободранным, кровоточащим губам. Голосом, представлявшим собой слабый хрип, он признался Ротенхаузену в своем поражении; у него не было жалоб на обращение с ним, и он хотел подписать заявление об этом.