Напряжение

На следующий вечер пришли, Галка мне и говорит: «Спать не ложись, с нами пойдешь». Хотела спросить — куда, но не спросила. Козырь только шепнул, чтобы я не трусила и не отходила от него.

Теперь понимаешь, что у меня происходит? А выхода нет. За мной следят. Если я вздумаю кому-нибудь рассказать, зарежут, — у них такие законы. А пойти в милицию — меня же и арестуют. Никогда я не была в таком положении.

В школе у меня дела очень плохие. Разве теперь до уроков! Алгебру я догнала, а сейчас опять запустила. Анна Тимофеевна несколько раз вызывала меня в учительскую, спрашивала, что со мной происходит. Мол, я изменилась за последнее время, часто занятия пропускаю, уроки не готовлю. Предупредила, что надо мной висит угроза остаться на второй год. А один раз посмотрела на меня в упор и говорит: «Может быть, тебе кто-нибудь мешает?» Что мне было отвечать? Ясное дело, никто не мешает.

Хотели тут ребята ко мне прийти, как тогда, но я сказала, что ухожу в гости. Представляешь, они соберутся, а у меня квартиранты. Я ведь не знаю, когда они вздумают явиться. А мне стыдно будет за свое знакомство с такими. Может быть, ребята и не разберутся, но я-то знаю!

Из-за Галки и ее приятелей я всех своих друзей растеряла. Ванюшку, Степку и Тамарку — это все Полины Никифоровны дети — прямо отвадила от себя. Сколько раз — услышу стук в дверь, не такой, как стучат Галкины знакомые, — вообще не открываю: как будто дома нет.

Ко мне идут, Зойка, допишу потом…

Павел Евгеньевич Быков — Игорю Константиновичу Рудникову

Ленинград, 12 апреля 1933 года

Ты, Константиныч, неисправимый бродяга. Отъявленный, закоренелый. Твоя телеграмма с Камчатки окончательно убедила нас с Симой, что ждать тебя бесполезно и что ты, пожалуй, уже не остепенишься. Но что с тобой, друг, поделаешь, раз ты таков! Единственно могу огорчить: твоих любимых пирогов с грибами, испеченных Симой к твоему приезду, тебе не видать. И тминной тоже. Пеняй на себя, скиталец!

Но ты еще и шутник ко всему. Пиши ему о Ленинграде. Может быть, тебе еще международные обзоры делать? О том, к примеру, как будут судить Ван дер Люббе. Или корреспонденты не читают газет?

То, что ты задумал писать о милиции, одобряю. Смогу тебе помочь, интересного много. Я попробовал было сам заняться сочинительством, но ничего не получилось. Показал «творение» нашим — смеются, хотя ничего смешного и в помине не было. Перечитал я еще раз свою писанину и разорвал к чертовой бабушке: не мое, верно, дело, да и, по совести, терпения не хватает. Протокол написать — пожалуйста. Одно меня утешило: пойди ты на наше место, тоже почувствовал бы себя «не в своей тарелке». Верно? Этим мое самолюбие было удовлетворено, и писательские страдания закончились.

За последнее время громких происшествий у нас не было, так, текущие дела. Сегодня же взяли домушников, то есть воров, которые занимаются квартирными кражами. Выслеживали давно, а арестовали только этой ночью. Здесь есть над чем поломать голову.

Видишь ли, стали к нам поступать жалобы: то одну квартиру обворовали, то другую. Выезжаем на место. Все цело: замки, стекла и жильцы невредимы. Брали в основном золото и уходили. Работали чисто, ничего не скажешь. Ни шума, ни выстрелов. Но чисто, как сам понимаешь, относительно. Что-нибудь да обязательно останется: царапина на замочной скважине, нитка, волос… А мы все собираем, как старьевщики.

С месяц назад рано утром звонят нам по телефону: опять ограбление. На этот раз воры забрались в квартиру профессора. Старик полужив. «Не знаю, — говорит, — как он попасть сюда смог: сам двери перед сном запирал». — «Кто, — спрашиваю, — он?» — «Мужчина». — «Откуда вы знаете?» — «Видел, — говорит, — собственными глазами, как он шарил по комнате. Притворился, будто сплю. Боялся — убьет».

Осмотрели мы комнаты. Замки на месте. Отмычками никто не орудовал. Заинтересовался я окном. Оно тоже как будто в порядке. Стекла целехоньки. Рамы на зиму замазаны. Только форточка открывается. Смотрю — перед окном железная лестница, с крыши спускается. Но вот вопрос: мужчина, по описанию, здоровый, а форточка обыкновенная. Такой не пролезет, как бы ни старался. Что за притча?

Стали форточку исследовать. Ничего особенного. Заглянули в угол, за дверь. Присмотрелся к полу — вижу след, еле заметный и маленький, от ботинка размера 33 или 34. Проверяю. Детей в квартире нет. Значит, мальчишка залез, а потом двери открыл. У них часто ребята такие операции производят, а потому форточниками называются.

Осматриваю переднюю и вижу — торчит под подоконником гвоздь, а на ржавой шляпке клочок материи застрял. Вот тут я в тупик встал. Материя темно-коричневая, кашемир. Понял, в чем дело? Где тебе, холостяку. Из кашемира рубашки делают? Никогда. Штаны? Все равно, что трусики из бархата. Значит, здесь побывал не форточник, а форточница. То-то и оно. Девчонок я, по правде говоря, не встречал в такой роли. Это меня и смутило.