Напряжение

Он приходил с цветами каждый раз, встречал Тасю возле института или в назначенном месте. Они гуляли по тихим переулочкам, утонувшим в вечерних сумерках, и он провожал ее до парадного… Жила Тася с двумя тетками в большом доме на углу проспекта Маклина и улицы Декабристов, в доме-«сказке», как его называли (тогда, в день знакомства, Тася зашла за подругами в общежитие), и однажды Бенедиктов поднялся с ней на седьмой этаж. «Это Сева, — быстро и решительно проговорила она, знакомя его с тетками, — очень хороший человек…» «Прекрасная аттестация», — с веселой доброжелательностью сказала одна; другая, промолчав, поспешно скрылась в своей комнате и вышла только к концу, причесанная и в выходном платье. Бенедиктов сразу не запомнил, кто из них тетя Маша, а кто — тетя Вера. Зато заметил на прибранном письменном столе стеклянную вазу, в которую была воткнута его «хризантема»…

Через год, в самую нежную белизну белых ночей, Тася поехала в Москву, на практику. Деревянный перрон вокзала прогибался под ногами отъезжающих и провожающих; обливаясь потом, тащили на связанных ремнях узлы носильщики, рявкая: «Па-аберегись!» Тяжело дышали в тонкие трубки паровозы… Оттесняемый толпой, Бенедиктов стоял у вагона рядом с Тасей и ее тетками, шутил, просил писать, а сам посматривал ревниво на ее однокурсников, забивших добрых полвагона. Особо на хорошо сложенного юношу, должно быть из ее группы, — приятный, с прямым аккуратным носом, белые зубы нараспашку, — и сразу невзлюбил его. Слишком уж часто подходил он к Тасе, обращаясь к ней с пустяками. Обостренные чувства улавливали Тасину расположенность к нему, и Бенедиктов не мог погасить безотчетно поднимавшуюся мутную волну в груди.

Тася написала из Москвы три письма: первое по приезде, второе — через день, третье — через неделю. Бенедиктов ответил шестью, но больше не получил. Неизвестность, беспокойство за нее, подогреваемое догадками и распаленным воображением (вспомнил перрон, белозубого, всплыли детали, не казавшиеся тогда значительными, — как-то уж очень вольно похлопал этот парень ее по плечу…), заставили Бенедиктова выпросить у командира отпуск на три дня и ринуться в Москву…

— Сумасшедший, ты так напугал меня тогда, всех перебудил в общежитии… Вот уж не ожидала никак!..

— Прямо с поезда, решительным маневром, чтобы не упустить тебя…

— Сколько неприятностей тогда было из-за моего неожиданного отъезда. Чуть из института не исключили.

— Ничего, зато ты со мной…

Бенедиктов налил кипятку в чашку, сломал черный сухарь, окунул в кипяток. Потом, зачерпнув ложкой разогретый кисель, поднес к Тасиному рту. Она съела две ложки, почти не поднимаясь, и сжала губы.

— Не хочу больше.

— Ешь, ешь, надо есть… Ну, съешь тогда сухарь, он мягкий, как хлеб.

— Я сказала: не хочу, ничего не хочу, — и закрыла глаза.

Если она что-нибудь решила сама, Бенедиктов не в состоянии был ее переубедить. Ее нежелание есть, апатия, тихий ослабевший голос тревожили и страшили. Он походил по комнате, размышляя, как быть. Надо отправлять в госпиталь, немедленно в госпиталь. Так больше продолжаться не может. Завтра же!..

— Сева, — тихо окликнула она его, — ты здесь?

— Конечно, здесь, с тобой, — снова сел на край постели.

— Я все время сплю. И все время приходят сны. Даже не сны, а видения какие-то… Сейчас видела тетю Веру. И так ясно-ясно, тут в комнате. Я ее один раз обидела, больно обидела… Вздумала надеть на школьный вечер ее единственное крепдешиновое платье, которое она очень любила и берегла. Она мне его не дала. Я канючила, канючила, а потом сказала, что напрасно она над ним так трясется, — такое красивое платье ей вообще незачем, все равно ждать ей некого, она уже старая и никто ее не полюбит. Откуда только взялась такая жестокость в пятнадцатилетней девчонке! Мои слова на нее ужасно подействовали — я это видела и, стыдно сказать, радовалась. И — ни тени раскаяния в душе. Тетя Вера сказала, что я права, и отдала мне платье. Я принялась его подшивать, стала гладить и тут же сожгла утюгом… Из-за своего вечного упрямства я так и не попросила прощения у тетки. Как я теперь жалею!.. Кроме добра, я ничего от нее не видела, а я…

Бенедиктов попытался ее успокоить:

— Не надо, не трави себя, мало ли что мы делаем в жизни?.. Конечно, жестоким надо быть только к врагам. Даже не столько жестоким, сколько беспощадным. Жестокость — это признак варварства. Цивилизованный человек не может быть жестоким.

Он заметил, как губы у Таси задергались; из уголков глаз скатились на подушку слезы.

— Ну-ну, пожалуйста, не надо… Что ты…

— Сейчас все пройдет, не обращай внимания… — Тася вытащила из-под одеял худую холодную руку, положила на колено мужу. — Знаешь, о чем я сейчас мечтаю больше всего на свете? Услышать птичий голос. Воробьишки какого-нибудь или чижика…

— Услышишь… Только пока терпение… Обязательно услышишь! Вот кончится война… Мы поедем с тобой куда захотим. Заберемся в самую глухую деревеньку и будем среди цветов и птиц… Вот увидишь, скоро все переменится. Гитлер уже выдыхается, это заметно…