Напряжение

— Ничего не понимаю. Какое-то недоразумение: должно быть, касса продала два билета на одно место… Да вы не переживайте, садитесь в это кресло, оно свободно.

— Я не желаю сидеть на чужом месте, я хочу на своем.

Тогда билетерша сказала мягко:

— Товарищ, уступите женщине, вам ведь все равно, отсюда даже удобнее смотреть.

— И не подумаю, — ответил тот, не оборачиваясь.

— Хам, нахал… У меня муж на фронте, а он в театрах посиживает…

Лампочки в люстрах совсем померкли, стали оранжево-красными и погасли.

— Да садитесь вы, ей-богу, не капризничайте, — с досадой проговорил молчавший все время Богачев.

— А вы не вмешивайтесь, — огрызнулась она, — у вас есть место и сидите. Могли бы и сами уступить.

— Я, собственно, не возражаю, — сказал он, делая попытку приподняться, — вы меня не просили.

— Неплохо было бы самому догадаться. Теперь не надо.

— Вот так всегда с женщинами, — слегка наклоняясь к соседу, с усмешкой проговорил Богачев. — Сами не знают, чего хотят. От них жди всяких опасностей.

— Именно, — поддакнул сосед.

Оркестр заиграл увертюру. Бормоча: «Ах, мужчины, мужчины, защитники наши…» — женщина опустилась на свободный стул. Вынула руки из муфты, сказала громким шепотом все еще стоявшей позади сочувствовавшей ей билетерше:

— Но имейте в виду, я уже никуда отсюда не двинусь с места…

Поднялся занавес. Со сцены в согретый самую малость дыханием зал хлынула волна арктического холода. Вышел, бодрясь, Тасилло, каламбурил заносчивый Ортизаки. Графиня Марина в легоньком летнем платье с короткими рукавами (в ее имении стояла прекрасная погода!), страшно худая, в грубо наляпанном гриме (вазелин нечем было согреть), спела выходную арию, изображая беспечное веселье. Последовали недолгие глухие, как удары в подушку, аплодисменты.

Этот театр оставался местом, куда приходили заглушить эмоциями на несколько часов, тоскливое, грызущее бесконечно чувство голода и запастись, пусть ненадолго, бодростью. В часы спектаклей публика забывала, что перед ней выступали такие же изможденные и голодные, получавшие, как иждивенцы и дети, по служащим карточкам сто двадцать пять граммов хлеба на день артисты, которые должны были при минусовой температуре на сцене подвижнически смеяться, смешить, петь, танцевать, показывать богатство и негу пресыщенных достатком знатных бездельников. Но игра стоила свеч: пока жил театр, комедийный театр, души людей согревала уверенность, что город живет и выживет!

Женщина успокоилась, положила локти на бархатный барьер. Когда оскорбленный Тасилло запел свою грустную песню, хлюпнула носом.

— Неплохо играют, — шепнул сосед Богачеву, — я представлял себе, что гораздо хуже.

— Неплохо, совсем неплохо… Вы вот приходите в четверг на «Свадьбу в Малиновке», получите еще большее удовольствие.

— В четверг? Попробую последовать вашему совету. Я давно не бывал в театре… А вы, чувствуется, театрал?

— Как сказать… Когда позволяет время. Бывает, что освобождаюсь в четырнадцать, тогда успеваю.

Женщина повернулась к болтавшим, показывая свое неудовольствие, но промолчала.

Во время веселого дуэта Зупана и Лизы по театру разнесся вой сирены. Оркестр смолк. Упал занавес. На авансцену торопливо вышел старичок в черном костюме, с галстуком «бабочка», сказал, напрягая голос и подняв над головой руку:

— Товарищи, соблюдайте спокойствие и порядок. Просим организованно покинуть зал и спуститься в первый этаж, там вы будете в безопасности. После окончания воздушной тревоги спектакль продолжится с того места, на котором был прерван.

Публика потянулась вниз. Встали соседи женщины, поднялась и она.

После отбоя она снова заняла свое место. Неприятный ей человек уже сидел, развалясь, на стуле и даже попытался заговорить с ней. Но она, с презрением поджав губы, отвернулась, не слушая.

Богачев в ложе больше не появлялся.

— Сейчас придет Турчанинова, — сказал в тот же вечер, около полуночи, Арефьев вызванному Дранишникову. — Доложила, что у нее все получилось. Посмотрим и послушаем.

Дранишников занял место возле стола.

— У нее осечек не бывает. Опыт…

Вскоре вошла остроносенькая женщина в подогнанной с любовью форме, в хромовых сапожках, остановилась у порога, касаясь кончиками пальцев коротко стриженных каштановых волос:

— Товарищ дивизионный комиссар, капитан Турчанинова явилась по вашему приказанию.

— Прошу, Ирина Николаевна, прошу, — со сдержанной улыбкой Арефьев поднялся из-за стола, пошел навстречу, пожал ей руку. — Рад за вас…

— Я сама рада… Разыграла такую склочную бабу, дальше некуда. Не отступая от нашего плана. Разъединяться они, конечно, не пожелали. — Говоря, она постелила на столе газету, разлепила сырые еще фотографии, разложила: — Вот, любуйтесь…

Арефьев и Дранишников склонились над ними. На сильно увеличенных снимках застыл безучастный Богачев; с открытым ртом (говорил что-то) его прыщавый сосед по ложе, Самохин; оба повернули головы друг к другу… То, что не мог уловить человеческий глаз, уловил фотоаппарат: выдавали взгляды того и другого — так могли переглядываться только знакомые.

— Это посторонняя? — показал пальцем Арефьев на женщину.