Напряженная линия

В хате мы уселись вокруг стола, и я стал чертить схему связи на листе бумаги, при этом поясняя:

— В полевом проводе очень много сростков. Если провод был в эксплуатации, сростки плохо изолируются, замыкаются с землей, когда ток идет по линии. А в нашей линии на шестах утечка тока будет меньше, да и линию эту в любое время можно бросить. Отключил аппарат — и делу конец.

— Это дело следует опробовать, — рассудительно сказал Сорокоумов, — терять мы не теряем, а приобрести можем многое. В соседних дивизиях так давно делают.

На том и решили: опробовать.

С утра принялись за работу. Рязанов подвозил шесты, Сорокоумов долбил ямки для них, а Миронычев, Пылаев и я натягивали колючую проволоку. Когда-то в этом месте проходила оборона немцев и колючая проволока валялась, скрученная в большие круги.

Мы строили линию ко второму батальону, навстречу нам дул северный ветер, обжигал лицо колким снегом.

— Дьявольская крупа, — ворчал Пылаев, то и дело вытирая глаза.

— Коля, без выражений, — поправлял Миронычев, раскручивая проволоку, — что до меня, так мне колючка весьма приятна, она кусается, царапается и отравляет всю радость новаторского труда. А вот когда по линии не будет слышимости, я, ей-богу, лишусь чувств.

— Остряк-самоучка, дурак-самородок! — огрызнулся Пылаев.

— Коля, вы забываете, что здесь поле деятельности, а не подмостки самодеятельного театра.

Да, здесь было поле, голое поле, с голыми кустами по обеим сторонам дороги и с далекими крышами хат на горизонте.

— Подмораживает, — Сорокоумов с силой вырвал лом из земли.

Я смотрел в поле и соображал.

«Если подморозит и выпадет снег, это будет хороший изолятор… тогда можно оголенный провод класть прямо на снег. Долой шесты, долой лишний труд!»

Ничего не объясняя начальнику связи полка капитану Китову о своей работе, я просто сообщил ему, что веду солдат в поле в учебных целях наводить новую линию. Когда линия была готова, я включил в нее батальонный телефон и вызвал полковой коммутатор. Коммутатор ответил. Слышимость была чудесной.

— Товарищ седьмой, — вызвал я Китова, — докладываю по новой линии.

— Сколько распустили кабеля?

— Ни сантиметра.

— Что за шутки?

— Мы дали линию из колючей проволоки.

— А где достали изоляторы?

— Навели без изоляторов, прямо по шестам.

— Невероятно, — только и сказал начсвязи и оборвал разговор.

Иного ответа от него я не ждал. В тоне капитана Китова, в его отношениях к подчиненным, всегда сквозила какая-то подозрительность. Чувствовалось, что он постоянно обеспокоен сохранением незыблемости своего авторитета и очень осторожен к различным начинаниям. От начальника так и веяло холодком, никогда не согреваемой официальностью. Китов готов был ежечасно обвинять солдат в лености, нерадивости, медлительности, тугоумии. Но сам он не вызывал у нас восхищения своим интеллектом и не горел на работе. Он строго соблюдал режим дня, особенно в отношении сна и еды.

Возвращались на повозке Рязанова с песней с присвистом, любуясь шеренгой шестов, между которыми полудужками провисала мохнатая, уже облепленная снегом колючка.

На середине линии нам повстречался Китов в сопровождении командира роты связи старшего лейтенанта Галошина и командира штабного взвода. Они ехали верхом, и ветер развевал полы их шинелей. Длинноногий капитан слез с лошади и, подойдя ко мне, небрежно сказал:

— Это ненужный эксперимент. Я слыхал о таком виде связи, но в бою не до этого.

Меня это обескуражило: как и каждый человек, любил я слово одобрения. А его не последовало. Да и солдаты почувствовали китовский холодок. Когда начальник связи уехал, они нахмурились и больше не пели.

Перед селом на учебном плацу мы встретили Бильдина. Он занимался со своими пулеметчиками тактикой, Я с ним поздоровался и, отослав повозку с солдатами в роту, стал наблюдать за занятиями.

Вскоре к нам подъехал командир полка. Ефремов сидел верхом на сытом, играющем меринке молочного цвета, с белыми трепещущими ноздрями. Меринок считался лучшим в дивизии.

— Короткими перебежками вперед! — командовал Бильдин, вздернув курчавый клинышек бороды.

Солдаты перебегали, падали, бежали вновь. Со стороны казалось, они играют. Это не понравилось Ефремову, и он, склонившись с седла, начал поучать Бильдина:

— Главное — внушить солдату на учении самостоятельность действия. Ведь в бою не всегда боец услышит твой голос… Махни рукой, а он понять должен — вперед нужно, да скрытно, голубчик, без поражения, от ямки до ямки, от бугорка к бугорку. Вперед, упал наземь, — копни лопаткой у головы, барьерчик от пуль сделай.

Высказав все это, командир полка стал наблюдать за перебежкой.

— Как бежишь?! — вдруг закричал он маленькому солдату в большой шинели. Полы ее путались у того в ногах. Солдат покраснел, его мальчишеское лицо с черными испуганными глазками приняло плаксивое выражение.

— Разве можно едва волочиться под пулями, тебя же убьют! — прокричал Ефремов.

Солдат остановился.

— Ну и пусть… чем так-то…

— Как так-то?

— Так…

— Ну, как так?

— В шинели большой.

— Видите? — Командир полка показал рукой на солдата.

— Вижу, — ответил Бильдин.

— Замените шинель.