Нарисованная смерть (Глаза не лгут никогда)

Джордан сделал вид, что не заметил его.

– Мобильный мне сейчас не нужен. Я уезжаю. Что стряслось?

Крис помолчал, что тоже было для него нехарактерно: обычно он не допускал пауз ни у себя, ни у других.

– Джеральда убили.

Ощущение deja vu было скорее растерянностью перед лицом сбывшегося пророчества, нежели чем-то пережитым на самом деле. Он отметил про себя, что этого известия ждал уже давно. Оно проносилось в голове всякий раз при мысли об этом парне.

Ему удалось сохранить твердость голоса и не сбиться на дрожащие интонации брата.

– Когда?

– Сегодня ночью. Или утром – не знаю. Владелец галереи заехал к нему с утра и нашел его мертвым.

Джордан невольно подумал, что этот сукин сын Лафайет Джонсон наверняка прибыл к Джерри в столь ранний час не с визитом вежливости. Никто его за руку не схватил, но все знали, чем он оплачивает труд своего протеже. Новая пауза в речи Кристофера означала, что он подумал о том же.

– Ты сейчас где?

– Был в Олбани на съезде демократов. Как только меня известили, я сразу на вертолет. Скоро мы сядем на площадке у Ист-ривер. Бог мой, Джордан, говорят, его нашли в жутком виде.

– Я выезжаю.

– Джеральд жил…

Джордан только теперь осознал, что брат говорит о Джеральде в прошедшем времени, а ему почему-то не хотелось прямо здесь и сейчас класть могильную плиту на еще не остывший труп.

– Я знаю, где он живет… В конце Уотер-стрит.

По тону Криса нельзя было понять, уловил ли он это уточнение. Джордан уже клал трубку на рычаг, но донесшийся голос прервал движение на середине.

– Джордан…

– Да?

– Хорошо, что я тебя застал.

Джордан смутился.

– Ладно, я еду.

Временами Джордана посещала мысль, что Нью-Йорк – существо, живущее своей жизнью, независимой от населяющих его людей. Даже если все население вдруг исчезнет, огни города будут по-прежнему зажигаться и гаснуть, подземка будет работать, а такси – сновать по улицам без пассажиров и водителей.

Вешая трубку, он подумал, что если бы и уехал сейчас, то на выезде из города все равно натолкнулся бы на невидимый энергетический барьер, который насильно удержал бы его там, где оставаться нет ни нужды, ни желания.

Он стащил сапоги, расстегнул молнию, ловко выскользнул из комбинезона и прислонил его к спинке дивана. Открыв сумку, достал кроссовки, рубашку, джинсы и кожаную куртку. Быстро облачился в одежду, которая, как он думал, еще долго ему не понадобится. Когда нагнулся завязать кроссовки, заметил что-то меж диванных подушек.

Он просунул руку и вытащил фотографию – старую, выцветшую фотографию из далекой древности. Джордан прекрасно помнил, когда был сделан этот снимок. Он с друзьями рыбачил на озере Джордж. Они с братом стоят на берегу, а за спиной у них поблескивает вода; оба улыбаются и смотрят в объектив с видом заговорщиков.

Он вглядывался в лица, как будто они были ему незнакомы. Внешне они с Кристофером такие разные. Только глаза похожи. Они от одного отца, но от разных матерей, и голубые глаза – единственная черта, которой Джейкоб Марсалис не обделил обоих.

Джордан встал и поставил снимок на каминную полку. Затем взял шлем и направился к двери. Как ни странно, ему показалось, что двое с фотографии следуют за ним, повернувшись спиной к этой комнате и лицом к озеру.

Он открыл дверь и вышел на тускло освещенную лестницу с изрисованными стенами; палас на ступеньках не грех было бы сменить. На лестнице витал знакомый запах сырости и съестного, который кто-то окрестил «ароматом Нью-Йорка».

Из квартиры этажом ниже доносились звуки, слишком громкие даже для стерео. Джордан узнал песню одного из любимых своих певцов Коннора Слейва, нового enfant prodige[2] американской музыки. Это была полная грусти и горечи «Песнь женщины, что мечтала стать моряком» – символ неосуществимой мечты человека.

Джордану нравилась эта песня. Слушая ее, он живо представлял себе, как одинокая женщина на утесе глядит на недоступное ей море, неся в душе неуемную жажду свободы. Вот и он сейчас очутился в похожей ситуации. Правда, он сам сделал такой выбор, но это не умаляет его тоски.

Лифт был на его этаже. Он вошел в кабину, нажал кнопку, двери, закрывшись, приглушили музыку и его размышления о ней.

Улица встретила его солнечным светом, на который ни он, ни город не имели права. И тут же подступили мысли о жизни парня, известного всем под именем Джерри Хо. В недавнем прошлом он стал самой заметной фигурой, представляющей нью-йоркский боди-арт. Про него ходило много слухов, и, к сожалению, почти все они соответствовали истине. Газеты наперебой кричали о его трудном детстве и бунтарской юности, о жесткой зависимости от наркотиков и секса, несмотря на то, что он принадлежал к одной из самых видных семей города. Будь он поудачливей, время и талант, вероятно, сделали бы из него великого художника. Но неумелое обращение с талантом не позволило ему достичь величия. А теперь и время, и удача для него кончились. Если правда, что успех и молодость подлежат возврату, то Джеральду пришлось их вернуть раньше, чем он успел ими воспользоваться.