Нарисуй мне дождь

Ждал ее более двух часов, но она так и не пришла на свидание. Это было на нее не похоже, она знала, как я отношусь к необязательности. Необязательность, исподняя сторона равнодушия, тихим шашелем с железными зубами она точит человеческие отношения. Она тихонько шуршит-жует и происходит необратимое: сначала необязательность друг перед другом, а затем и перед всем на свете. Таковы были наши негласные правила, и мы оба их не нарушали. Если мы уславливались о встрече, Ли всегда приходила, хотя и безбожно опаздывала. Эта болезнь у нее была неизлечима.

«Ты же знаешь, я не опаздываю без важных на то причин», ‒ изредка оправдывалась она. А в последнее время Ли выдумала для своих опозданий удобную отговорку. Она утверждала, что женщине простительно любое опоздание и приходить вовремя на свидание просто неприлично, от ожидания мужчина становится только крепче, как выдержанное вино. Сердце у меня было не на месте. Как на иголках, отсидев первую пару на лекции, я побежал ее разыскивать.

Заканчивался апрель. Перестали дуть пыльные ветра «еврейских кучек» и мы справили Пасху. После разговора на квартире у Клани, Ли редко пила, по крайней мере, я ни разу не видел ее пьяной. Как ей давалась эта насильственная трезвость? Не знаю. На великий праздник Весны в день Светлого Воскресения мы выпили с ней только по фужеру шампанского. Это было в переполненном кафе «Париж». Теперь-то я понимал, что это кафе было единственным местом в огромном городе, где легко дышалось, человек здесь мог выговориться среди единомышленников, не боясь сказать правду, чтобы не задохнуться от безнадежности. И отовсюду сюда шли люди, как корабли, становясь на душевный ремонт.

Я не верил в бога, которому поклоняется богомольное старье. Страх смерти сгоняет их в стадо, которое обирают хитрые пастыри. Заунывные, полные старческой скорби церковные обряды и бессмысленно повторяемые непонятные слова древнеславянских молитв, томили меня своей непроходимой скукой. Я знал, что он есть, воспринимая его, как великую неведомую силу, сотворившую наш замечательный мир, изуродованный бесчеловечностью людей. Возможно, он и принимает облик убеленного сединами старца, который все устраивает к лучшему, но он не благодушный старичок, милостиво отпускающий грехи своим нашалившим детям. Эту пошлую сказку придумали попы для набивания своих карманов. Он действительно снисходителен к глупости, но и не приемлет разумное, с недоступной для смертных пониманием справедливости, он вершит свои деяния во имя непреложного порядка и ведомой лишь ему цели. И он отнюдь не добрый.

Свободных мест за столами не было, и мы выпили стоя за высоким одноногим столиком.

– За нашего Господа Бога, творящего чудеса, в гневе не знающего пощады, а в милости исполненного щедрот, за нашего Спасителя от врагов и недругов наших, как на земле, так и на воде! – провозгласил я соответствующий празднику тост.

– За тебя, – просто сказала Ли, посмотрев мне в глаза.

Я радовался происходящим с нею переменам. Как приятно было видеть Ли собранной, а не пьяно расхристанной, веселой солнечным, а не угарным весельем. То Весна, а может, сам Бог нам помогал.

* * *

Еще до обеда я нашел ее в «Чебуречной».

Народа было мало, весь бомонд собирается позднее. Ли сидела за нашим столом с толстой цыганкой лет тридцати, с лоснящимся оливкового цвета лицом и с пробившимися усами. Я поздоровался, спросил позволения, и сел рядом. Цыганка вскользь взглянула на меня матово-черными глазами, такими черными, что я не увидел какой-либо границы между радужной оболочкой и зрачками. Вот так глаза!.. Точно глазливая, подумал я, соорудив под столом надежную от дурного глаза защиту.

Ли была пьяна. Она, как ни в чем не бывало, чмокнула меня в щеку и громко прошептала на ухо:

– Это же та самая Мотя, я тебе о ней говорила…

Расхохотавшись неизвестно чему, она продолжила приставать к цыганке.

– Ну, пожалуйста, Мотенька! Ну, что тебе стоит… Погадай, скажи, что меня ждет впереди? Не задаром же. Вот, возьми пятерку. Я б тебе больше дала, но у меня ничего больше нет. Ну, бери же, не выделывайся! – теряя терпение, с раздражением прикрикнула Ли.

– Я не гадаю пьяным, – лениво ответила Мотя низким голосом, окинув Ли скучающим взглядом. – Но раз ты настаиваешь, стало быть, так кому-то надо… – неожиданно согласилась она.

Одной рукой Мотя выхватила у Ли пять рублей, а другой, лишь на мгновение взяла и поднесла ее ладонь к своим глазам, тут же отбросив ее от себя. Затем отвернулась и то ли задумалась, то ли уснула с открытыми глазами. Ли нетерпеливо дернула плечом, но цыганка невозмутимо сидела, не обращая на нее внимания. Наконец, Ли не выдержала.

– Ну?.. Ты-ы, Мотня! Чего молчишь?! Нет, ты только посмотри на нее, Андрюша, молчит, как рыба об лед! Говори, что ты там увидела, а то пятерку заберу, вот увидишь. Говори сейчас же! – ни на шутку рассердилась Ли.

– Судьба твоя темная улица, – глядя в окно, нехотя проговорила Мотя. – Твое спасение в тебе самой, обуздай себя. Ты на пороге между этим светом и тем... ‒ она знала больше, но не сказала. Я догадался об это по ее лицу.