Нарисуй мне дождь

– Но не стал бы проливать кровь за этот режим, – убежденно сказал я. – Пусть вербуют себе наймитов или защищают себя руками своих вырожденцев детей. У меня нет любви к родине и я не чувствую перед ней никакого долга, который усердно навязывают мне коммунисты. Но, если говорить на бэнимунис[35], нет и не может быть ничего более низкого, чем измена. Предательство – страшнее смерти. В жизни есть вещи, которые святы. Если через них переступить, вообще не будет иметь значения, живешь ты или нет. Мартин Лютер Кинг сказал, что если человеку не за что умереть, ему незачем жить. Я с ним согласен. Нет выше счастья, чем жить с отвагой в сердце и умереть, оставшись в памяти людей.

Нет ничего роднее Родины. Предать свою Родину – это предать себя. Бесчестное продажное правительство, всего лишь шайка лживых клоунов – это не Родина. Серая аморфная масса, то, что принято называть народом – и это не Родина. Земля, не более, чем место, где ты обитаешь, и это еще не Родина. Родина, это твое детство, она в твоем сердце, всегда с тобой. Предать Родину все равно, что предать родную мать. Человек делает поступки и отвечает за них, прежде всего, перед собой, перед своей совестью, а совесть – второе имя Бога. Что бы ни случилось, предать Родину нельзя. Лучше убить… Себя, – закончил я, смутившись от нахлынувшего на меня высокого «штиля».

Она ничего не сказала, лишь посмотрела мне в глаза. В ее взгляде было много всего: и едкой насмешки, и удивления, и жалостного, отнюдь не ласкового снисхождения, и еще чего-то, не понятно чего. Но, мне показалось, что она была бы разочарована, если бы я сказал что-нибудь другое или не так. Я понял главное, и в том не было сомнения, для нее, как и для меня, важен был ее вопрос и мой ответ.

Чтобы снять напряжение, я предложил выпить еще кофе. Она кивнула, взглянув на меня с пониманием. Я подошел к стойке, взглянув, как в железном ящике мангала, на разжаренном песке, в закопченных джезвах томится кофе. По деньгам, получилось по чашке, на повторный ликер не хватило наличных, да и пить сегодня не хочется. В вольных разговорах с Ли легко дышалось и совсем не требовался алкоголь. Мне, так точно. Меня пьянило общение с ней. Нам нетрудно было и помолчать, потому что мы оба знали, о чем молчим. Но мы редко молчали, такими уж мы были. В наших разговорах никогда не было лжи либо чего-то недосказанного. Мы говорили на одном языке, мы были созданы для того, чтобы слушать друг друга, созданы друг для друга.

Ли с удовольствием зажмурилась, вдохнув аромат свежезаваренного кофе.

– Такого как здесь, нигде не готовят, – светло улыбнулась она. – Мне так нравится его аромат, я бы создала науку о запахах, о действии запахов на человека. Их вибрации подобны музыке, а иногда, даже выразительнее музыки. Эх, Андрюша, ты же знаешь, как я отношусь к музыке...

Я знал, какое необычайное воздействие оказывает на нее музыка, какие тонкие переживания она у нее вызывает. После хорошей музыки Ли говорила мне: «В своей душе я чую такую силу и боль, и муку, и стремление ко всему доброму, честному, высокому, что кажется, еще немного и сердце вырвется из груди и взлетит под небеса».

– Есть запахи, которые исподволь, ненавязчиво, влияют на наше настроение, напоминают о давно забытом. Они без спроса входят к нам в подсознание и оттуда, воздействуют на решения и поступки, в общем, на работу мозга, – она на миг задумалась и добавила. – Хотя, знаешь, это грубо сказано, все же нужен настрой, тогда они оказывают исключительно утонченный, триггерный эффект. Хотя, и это не то… Я скажу проще, чтобы ты понял, для того, и прежде, чем понюхать цветок, надо улыбнуться.

В очередной раз она ударила меня под сердце. При каждой нашей встрече я находил в ней что-то новое, незнакомое, каждый раз она казалась мне иной. Временами ее невозможно было понять, я так и не сумел ее узнать до конца.

– Иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю. Расскажи мне о себе, что-нибудь особенное, – попросил я.

Она долго смотрела в окно, помешивая в пустой чашке кофейную гущу.

– Я расскажу тебе то, о чем никогда никому не рассказывала. Знать будем только ты и я, – сдвинув брови, серьезно проговорила она. – Это будет наша тайна, я так хочу. Когда я была совсем маленькая, я чем-то заболела, не знаю чем, но помню, что очень плохо себя чувствовала, был сильный кашель и меня положили в детскую больницу. Там было так плохо! Все чужое… ‒ не своя территория. Все дети боялись уколов и когда приходило время их делать, мы прятались от медсестры, но разве спрячешься в палате.

Мне тогда не было четырех лет, я это точно помню, в детский сад я еще не ходила. В палате с нами лежал один мальчик, ему было столько же, сколько и нам. И этот маленький выродок, я его запомнила на всю жизнь, он каждый раз показывал медсестре, где мы прятались. Она заходит в палату со шприцем, а он, молча так, исподтишка, показывает пальцем или ложкой, если в это время жрал, где кто спрятался.