Нарисуй мне в небе солнце

– Что с Колесовым? – прямо спросил Валера Спиридонов, когда все собрались в зале.

Я обернулась, не уверенная, что Валера обращается ко мне.

– Кудряшова, тебя, тебя спрашиваю! – Валера говорил со мной так, как будто я была Вовкиной женой или сестрой.

Я пожала плечами:

– Я не знаю.

– А кто знает?

– Ты звонил ему? – спросил Валеру Марат.

– Звонил. Хозяйка сказала, что он съехал.

– Не запил?

– Вовка не пьющий, – вмешалась я.

– Был не пьющий, пока кое-кто за него не взялся, – с ухмылочкой проговорил Спиридонов.

Ника все это время молчал, покачивал ногой, перемигивался с кем-то из труппы. Я почувствовала, что краснею. Но как ответить Валере, не нашлась.

– Ладно, разберемся, пока заменять не будем, – сказал Марат. – Вот у нас Катерина Кудряшова теперь дипломированная артистка, поздравим ее!

– Также и с тем, что ее ни в один театр не взяли! – добавила Олеся с последнего ряда хорошо поставленным голосом, негромко, но так, что слышали все.

– А хотела? – улыбнулся из-под грозных бровей Марат.

– А то! – засмеялся Валера Спиридонов. – По всем театрам прошла, да к нам вернулась!

Неужели Ника и тут ничего не скажет? Я подняла на него глаза. Ника с непроницаемым видом сидел и рисовал что-то на бумажке.

– А и хорошо, что не взяли, нам самим Кудряшова нужна! – весело проговорил Марат.

Я не думаю, что ему было весело, но я была благодарна, что он так закончил этот неприятный разговор. Интересно, если бы сейчас был в зале Вовка, он бы заступился за меня?

После собрания труппы я подошла к Нике:

– Почему ты сидел и молчал, когда меня чихвостили?

– Я должен был разбираться в твоих амурных делах с Володей Колесовым? – спросил Ника.

Я опустила голову.

– Прости меня.

– Я уже простил. Но и ты не требуй, чтобы я заступался за тебя в такой ситуации. Хватит твоего позора. Меня не примешивай, хорошо?

– Хорошо.

Ника произносил плохие слова, очень плохие, я понимала это. Но глаза его говорили совсем другое. Конечно, зачем ему было выставлять на посмешище себя? И на всеобщее обсуждение наши отношения. Наверно, он прав. И так, пока мы стояли две минуты в фойе, кто-то цокнул языком, проходя мимо, Спиридонов нагло подмигнул, Олеся хмыкнула, даже Наталья Иосифовна горько вздохнула, в общем, всем было до нас дело, никто не остался равнодушным.

– До вечера, – сказал мне Ника. Со стороны могло показаться, что он говорил о чем-то совершенно не важном, постороннем.

– До вечера, – ответила я. Ведь это было самое главное для меня, а не то, что судачат вокруг.

Ника пошел к себе в кабинет. Тут же рядом нарисовался Спиридонов.

– Ну что, закопала хорошего человечка, рада? – спросил он, ненароком обнимая меня.

Я сняла его руку.

– А что, другим можно, а мне нельзя? – ухмыльнулся Валера.

– Тебе точно нельзя.

– Ну-ну, ну-ну… Говорят, ты даже к его матери ездила? Слушай, зачем же ты так…

Я в растерянности посмотрела на нашего завтруппой. Откуда он мог это знать? Знала только моя мама, еще Ирка, которая к нашему театру не имела никакого отношения. Знал также мой папа, я с Вовкой приехала к нему на дачу за день до нашей поездки.

Папе мой друг понравился, хотя он довольно ревниво смотрел, как Вовка обнимал меня. Они нашли общий язык, поговорили о музыке, папа играл на рояле, Вовка спел что-то джазовое с плохим произношением, но спел хорошо, папе другого и не надо. Если человек любит джаз, он – папин друг в любом случае. Вовка этого не знал, он просто с удовольствием музицировал вместе с моим папой.

Папа пытался подарить ему что-то из вещей – папе моему показалось, что Вовка плохо одет, и размер у того был как раз подходящий. Но Колесов, разумеется, отказался, и от красивого английского полупальтишка, и от новой меховой шапки, и от роскошных волчьих чунь, которые папа недавно привез откуда-то с Севера. Я с трудом остановила папу, который всегда дарил друзьям и знакомым свои вещи – надо не надо. Кто папу хорошо знал, тот даже не сопротивлялся, потому что у папы была такая душа – если ему человек нравился, он пытался ему подарить что-нибудь, лучше свое, личное, в знак дружбы.

Когда мы уходили, папа меня на секунду задержал на веранде и шепнул:

– Хороший парень, но что ты с ним дальше будешь делать?

– Жить, как что, папа…

– Месяц поживешь, а потом затоскуешь…

Мне в тот момент показалось, папа имеет в виду, что мне не о чем будет с Вовкой говорить. Тот промолчал весь вечер, улыбался, пел, слушал, но ничего умного не сказал. А папа всегда ценил во мне прежде всего ум. Мой резкий поворот в жизни и театральные занятия он считал чем-то временным, юношеским баловством. А Вовка не сказал умного, потому что я никогда не рассказывала ему о папе, он, наверно, думал, что у меня его просто нет. А потом взяла и молча привезла. И Колесов был в шоке от того, что у меня такой яркий, неординарный папа, музыкант, да еще и джазовый, оттого, что на его даче полно необычных вещей, стоит огромный старинный рояль, что папа разговаривает, перебивая свою речь английскими, французскими фразами… Вовка просто был ошарашен и от этого молчал, а не потому, что не подходил мне по уму.