Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

Вместо ответа чёрный меч мелодично взмыл над головой настоятеля, был жестоко обхвачен обеими руками, желал сорвать с плеч голову врага и сорвал бы, но Данучи отвлёк осуждающий взгляд. Взгляд невидим и неведом для Алуара и для всех собравшихся, но Данучи видел его ясно, как день – быть может, не последний для него!

Лишь одно осуждение, лишь одна половина секунды сомнения, а последствия подобны катастрофе, но о них не сейчас.

Чей-то клинок обрушил всю свою мощь на руки художника, и чёрный меч впервые проиграл и пал вместе с кистями рук на белый пол Святого храма…

В ушах стучала музыка, и ритм лишь нарастал, когда тёмный силуэт давно забытой тени начал медленно покидать тело Данучи. Выставил на показ кудрявые волосы до плеч и глаза, которым было страшно.

Арлстау смотрел на человека, который каждой чёрточкой, каждой родинкой и морщинкой был его точной копией – словно сам себя увидел в тот момент, когда потерял руки…

-–

Час с лишним не мог отойти от увиденного, лежал на полу, смотрел в потолок, переваривал всё, что узрел.

Всю ночь Арлстау размышлял над каждым событием, произошедшим в жизни другого художника. «Кто он такой, этот Данучи? Почему так похож на меня каждой чёрточкой? Почему решил пойти на войну с полководцем, раз мог одним движением кисти защитить своих близких? Почему он также, как и я, потерял руки? Почему дано помнить лишь последний год, и, как он с этим живёт? Что это за мир такой, в котором поместились два разума и настолько разных, что один отстал в развитии от другого на тысячи лет? Теперь ещё и Алуар в этой истории появился, и у него на лице те же татуировки, что и у Иллиана. И в Данучи, и в Алуаре было что-то от Иллиана, и это не спроста. Как мне теперь смотреть на Иллиана? Как на кого?».

Самый главный вопрос, который более жестоко терзал художника, звучал, довольно-таки, просто: «Что случится на закате в третьем фрагменте жизни Данучи?».

«Неужели, Данучи настолько велик в своём даре, что способен назначать время материализации своих фантазий в нарисованных им душах? Как он остаётся великим, раз всю жизнь помнит лишь последний год? У дара есть своя память?». Всё это было очень странно, но открывало новые горизонты в мировоззрении художника, понять которые пока что не суждено, но почему бы о них, просто, не помечтать?!

Заснуть под мечтания получилось под утро, да и то во сне он вновь увидел Данучи, познакомился с ним поближе.

Сначала снилось, как тот обучает его мастерству создания иллюзии, потом учил его, как назначать время материализации собственных мыслей, но этот урок не был усвоен. Затем урок был окончен, и Данучи указал неопытному художнику не на дверь, а на старинные часы, повисшие на старой стене. Ударил пальцами по стрелкам, и те закружились в обратную сторону и потеряли свой счёт.

–Ты ещё не знаешь, что случится на закате! – воскликнул он, жутко улыбнувшись, и добавил, рассмеявшись. – Лучше не лезь в мою жизнь! Из-за тебя я руки потерял, из-за тебя!

В конце сновидения Данучи кричал ему в лицо свои обвинения, и Арлстау проснулся с мыслями, что он, действительно, одним неудачным взглядом заставил чёрный меч впервые проиграть, и из-за него Данучи остался без рук.

«Это, и правда, параллельная жизнь!», – сделал он через мгновение своё шаткое заключение, что обладает жаждой к переменам.

Взглянул на настенные часы – всего девять утра, потом ещё раз взглянул и понял, что часы те самые – из его сна. Встал и швырнул их в окно, наплевав на то, что может этим кого-то покалечить…

Увидеть самого себя во сне способен один на миллион, но, как говорят, это не предвещает ничего хорошего. Однако, художник знал, что видел не себя во сне, и ждал от наступившего дня многого, несмотря на то, что Данучи добавил тревог.

Сон был записан в дневнике.

Ближе к обеду в дверь забарабанили, и бодрый голос Иллиана позвал художника прогуляться по душистым улицам.

Далеко идти не пришлось – самое красивое место, ради которого два путешественника прибыли в этот незнакомый город, находилось под боком.

Набережная была усыпана фонарями, что имитировали извивающихся змей, уготовивших бросок в шею человека. Почему в шею? Потому что так чудилось! Из головы змеи, точнее из её глаз, и изливался свет каждого фонаря, но сейчас был день, и очаровать своим светом фонари никого не смогли бы, все блуждали под чарами солнца – по одиночке, здесь по-прежнему не ходили парами.

Цветов здесь было больше, чем путешественники видели на рынках, и их яркость разбавляла змеиный контраст, а лавочки, что больше похожи на золотые троны, придавали совершенства загадочности этого места.

Но, что, действительно, заставило струны души художника поддаться ностальгии так это гладкое, покрытие набережной. Он и вспомнил свою комнату, и свой родимый дом, и бесценную картину, что изменила его жизнь.

Картина была лишь фантазией, но он представить себе не мог, что кто-то её уже давно воплотил намного ярче, чем он нарисовал.