Наркотики. Единственный выход

М а р ц е л и й  (продолжал говорить, умоляя присутствующих не прерывать его): Итак (неужели каждое предложение я обязан начинать этим загадочным словом?), я не знаю, то ли это чистая выдумка, то ли я единственный человек на всем земном шаре, понимающий, что живопись — искусство чисто формальное, ничуть не менее абстрактное, чем музыка, оперирущее гораздо более тонкими средствами, помещаемыми между метафизическим содержанием, то есть сконденсированным ощущением личности в бесконечной вселенной — говорю популярно, как поэт в поэтическом кафе или барышня на балу — и его выражением, то есть бесконечно богатым — в сравнении с диспаративностью, разделенностью музыкальных элементов — дифференцированным миром красок и форм, а также неограниченно разнообразным, если сопоставить с той же музыкой с ее чрезвычайно убогим запасом временных разделителей, расположенных на имеющей одно измерение линии.

Р о м е к: Вроде бы оно и так, а на самом деле все совсем иначе — музыка говорит непосредственно, а живопись — это лишь воспроизведение чего-то ранее виденного, и здесь не помогут никакие диалектические финты.

М а р ц е л и й: И все же давайте задумаемся, нет ли здесь какого недоразумения, идущего от иллюзорной интроспекции тех, кто воспринимает впечатления, но не имеет средств анализировать их, и от чувственности несущественного материала, служащего лишь поводом для Чистой Формы, заслоняющего для большинства как раз существенное формальное содержание музыки. Способ восприятия — это еще не доказательство истинности, потому что здесь в игру может вступать неполноценность аппарата, дифференцирующего впечатления, выделяющего из гущи переживаний отдельные комплексы, но прежде всего — изъян понятийного аппарата, которому предстоит уже непосредственно описать фальсифицированное положение вещей. Не встревай, холера! (рявкнул он, уловив боковой аккомодацией глаза — ибо ни на самомалейшее мгновение этот демон не прекратил писать свою поистине адскую картину, — как Ромек уже было раскрыл свой, как ни крути, прекрасный мордофон) — сейчас приведу пример. Итак, я не говорю, что «как раз» этот воспоминательный механизм всегда должен быть образцом того рода переживаний, возможны тысячи комбинаций, а в формировании целостного образа данного явления могут принять участие одни лишь несущественные с точки зрения искусства метафизические переживания. Приведу один лишь пример их бесконечного качественного многообразия: некто в ранней молодости, в период влюбленности в барышню X., слышал ля-бемоль-мажорную балладу Шопена и на этом фоне испытал некоторые метафизические (то есть связанные с ощущением тайны бытия, которую вполне можно выразить логически) переживания, выходящие за границы обыденного здравого смысла. Потом он так и не научился как следует слушать музыку, он не понимает ее ни по сути, ни по форме, но, слушая данную балладу и — через ее посредство — другие вещи Шопена (а потому он любит только Шопена), он возвращает переживания прошлого, и кажется ему, что он понимает заключенные в самой по себе музыке как таковой какие-то неизвестные не-от-жизни (а таких вообще не бывает) ощущения. Вот вам в общем виде пример «воющего пса», ставшего более сложным благодаря дополнительным ассоциациям, объясняющим его псевдоартистическое волнение, — для нормального «воющего пса» достаточно одного лишь звука с неотъемлемо присущим ему, то есть имманентным эмоциональным компонентом.

Р о м е к: Опять этот гадкий псевдофилософский жаргон, которым тебя систематически заражает Изидор. Мало разве написал Хвистек против этого? А с помощью разговорного языка, считает он, «в общих — как он это называет — чертах» можно высказать все, что не лишено смысла.

М а р ц е л и й: Это тот программный идиотизм, который рассчитан на завоевание популярности среди неучей: разговорный язык содержит массу неточностей, поэтому философы создали свой, как ты его называешь, жаргон с более высокой степенью однозначности. Вот Изидор и стремится заменить определенные многозначные понятия в их разных значениях абсолютно однозначными символами, которые никто не любит, тут же чуя ненавистную математику и логистику, но тем не менее все говорят ПЗП, ГПУ, МИД и прекрасно понимают друг друга. «Говорить о философии просто» — это демагогическая апелляция ко всеобщей темноте со стороны людей, ничего существенного сказать не способных, но требующих к себе всеобщего внимания. Разумеется, столь же пагубно и противоположное направление — маскировка пустоты искусственно дутыми фразами с помощью необязательных понятий и создание неологизмов вследствие радикально плохо, то есть неразрешимо сформулированных проблем, как, например, у Гуссерля. Но огульное осуждение немецкой философии только потому, что пара немцев своей бездушной фразеологией дискредитировали метафизику — я имею в виду Гегеля и ему подобных гипостатов понятий — это sheer cretinism![229]

М а р к и з: Браво, Целек! Уайтхед бы...