Нарочно не придумаешь

— Вот так, — пробормотал он, усевшись рядом и заботливо накрывая пледом ее плечи. — Грейся. И приступай к еде.

Несколько секунд Энн колебалась. Потом несмело взяла кусочек сыру, откусила от него и начала медленно жевать.

Алан молча наблюдал за тем, как в ее глазах появляется блеск, а движения делаются живее. Задавать вопросы он не торопился: хотел дать ей возможность прийти в себя после того, что так измучило ее за прошедшие две недели.

Наевшись, Энн повеселела.

— Спасибо тебе. Я давно так хорошо не ужинала.

— Хорошо? — Алан удивленно вскинул брови. — Во-первых, большую часть салата ты почему-то оставила на тарелке, а яблоки вообще не попробовала. Во-вторых, даже если бы ты съела это все, то и тогда я не согласился бы, что ты хорошо поужинала. На ужин едят вещи посерьезнее.

Энн покачала головой и усмехнулась.

— Если бы я съела это все, то мой желудок, отвыкший от еды, наверное, отказался бы работать.

Алан нахмурился.

— А почему твой желудок отвык от еды? — спросил он, прищурившись и растягивая слова, словно боясь, что она не ответит ему.

Энн отвела взгляд в сторону.

— Просто у меня не было аппетита.

— Ни с того ни с сего у здоровых людей аппетит не пропадает, Энн, — сказал Алан строго.

Она промолчала.

Оттягивать момент объяснения Алан больше не мог. Придвинувшись к Энн, осторожно взяв ее руку, поднеся к губам и поцеловав, он, старательно сохраняя внешнее спокойствие, наконец-то заговорил о том, что на протяжении двух недель превращало его жизнь в адскую муку.

— Что с тобой происходит, Энн? Где ты пропадала? Почему все это время не давала о себе знать?

Дыхание Энн заметно участилось. Губы задрожали.

— Умоляю, Алан, ни о чем меня не расспрашивай, — произнесла она, чуть не плача.

— Ну-ну, успокойся, девочка моя, — прошептал Алан, уверенным движением притягивая Энн к широкой груди и начиная гладить ее по голове, как ребенка. — Хотя, если хочешь, поплачь. Говорят, женщинам вредно удерживать в себе слезы.

Энн уткнулась в его плечо носом, и от осознания чудовищности ситуации, в которой она оказалась, ей стало так плохо, что она зашмыгала носом, а вскоре действительно заплакала.

— Милая моя, хорошая, — нежно бормотал Алан, продолжая гладить ее по голове. — Кто же заставляет тебя так сильно страдать? Кто? Поплачь, поплачь, и тебе станет легче. Только не стесняйся меня, только не бойся, что я чего-то не пойму…

Его утешительно-спокойные слова действовали на Энн подобно нанесенному на открытую рану чудодейственному бальзаму. Она прильнула к нему, как котенок и, следуя его совету, разрыдалась. Со слезами из ее души постепенно начал выходить весь тот мрак, который скопился за две недели страданий в затворничестве. И, освобождаясь от него, она ощущала в себе все больше и больше неуемной жажды возвратиться к нормальной жизни.

— Вот и замечательно, — сказал Алан, когда, вдоволь наплакавшись, Энн в последний раз шмыгнула носом и замерла у него на груди. — Получше себя чувствуешь?

Энн кивнула.

Алан наклонил голову и попытался заглянуть ей в глаза, но она поспешно прижала к лицу ладони.

— Не надо на меня смотреть. Заплаканная я некрасивая.

Алан крепче прижал ее к себе и тихо рассмеялся.

— Дурочка, для меня ты красивее всех — хоть заплаканная, хоть измученная проблемами.

Он помолчал, а когда снова заговорил, его голос зазвучал серьезнее и тверже:

— Энн, прошу, откройся мне. Я хочу тебе помочь. Я готов услышать все, что угодно: что ты замешана в совершении какого-то преступления, что у тебя есть другой мужчина, пусть даже целая семья. Я в любом случае не позволю продолжиться твоим терзаниям, потому что ты для меня слишком дорога.

Энн, забыв, что хотела прятать от него свое заплаканное лицо, убрала ладони, подняла голову и взглянула на Алана столь выразительным взглядом, что у него все перевернулось внутри. Ее глаза, покрасневшие от слез, вместе с тем приобрели какой-то волшебный оттенок, и Алан невольно залюбовался ими.

— Неужели ты станешь помогать мне, даже если узнаешь, что я преступница? — спросила она таким тоном, будто речь шла о совершенно невообразимых вещах.

— Да, Энн. Ради твоего счастья я готов на что угодно, — ответил Алан, глядя ей в глаза. — Я хочу, чтобы ты поверила в искренность… — Он чуть было не сказал «моей любви», но вовремя осекся, подумав, что для признания ей в своих чувствах должен подобрать более подходящий момент. — В искренность моего желания освободить тебя от страданий.

Энн уставилась на свои руки и долго молчала. Потом вздохнула так тяжело, будто несла ответственность за беды всего человечества.

— Я не преступница, Алан, — произнесла она очень медленно. — И у меня нет семьи. Вернее… — Ее голос резко оборвался.

Последовала напряженная пауза, за время которой в сердце Алана ожили все те отвратительные ощущения, которые он испытывал каждый раз, предполагая, что у Энн есть кто-то другой, но внешне он сумел остаться абсолютно невозмутимым.