Народ

Полторы тысячи взрослых, многие из которых были уже прославлены, охотно уселись на скамьи Нормальной школы, чтобы научиться преподавать. Они пришли, хотя время было голодное, нищее, разгар зимы. Над повергнутым в прах материальным миром парил, не отбрасывая тени, один лишь величественный дух Разума. На кафедру поднимались друг за другом гениальные создатели науки. Одни из них, как Бертолле[309] и Морво, лишь недавно заложили основы химии, проникнув в сокровенные тайны вещества; другие, как Лаплас и Лагранж, установили с помощью математики незыблемость вселенной, упрочили знания о земном шаре. Никогда еще власть разума не была столь неоспорима, он был сам себе и слуга, и судия. Но и сердце не оставалось в долгу: ведь среди этих единственных в своем роде людей, подобные которым появлялись в истории лишь однажды, можно было увидеть и всеми ценимого Гаюи, чья голова чуть не скатилась, но была спасена Жоффруа Сент-Илером.

Подлинным основателем Политехнической школы был Карно,[310] великий гражданин и организатор, спасший Францию, несмотря на террор, разглядевший таланты Гоша и Бонапарта. Они учились с таким же пылом, с каким сражались, и за три месяца прошли трехлетний курс. Через полгода Монж[311] заявил, что они не только получили от науки все, что она могла им дать, но и опередили ее. Видя, как всегда тороваты на выдумку их преподаватели, они не уступали последним в изобретательности. Представьте себе, как Лагранж вдруг прерывал лекцию, закрывал глаза… Все молча ждали. Наконец, очнувшись, он делился со слушателями новою, с пылу горячею научной мыслью, только что зародившейся в его мозгу…

Чувствовался недостаток во всем, только не в талантах. Учащиеся не могли бы посещать занятия, если б им не выдавали по четыре су в день на пропитание и проезд. Наряду с духовной пищей они получали и хлеб насущный… Один из преподавателей, Клуэ,[312] вместо платы захотел получить, лишь клочок земли на равнине Саблон,[313] возделывал там овощи и питался ими.

Какой упадок с тех пор! Упадок и в нравственном отношении, и не меньший – в области мысли… Прочтите после докладов Конвенту о народном просвещении доклады Фуркруа,[314] Фонтана, и вы увидите, что за несколько лет мы успели из зрелых мужей превратиться в дряхлых старцев.[315]

Как прискорбно, что этот героический, бескорыстный порыв так быстро ослабел и угас! Слава Нормальной школы давно померкла. Никто не удивляется, что теперь из нее выходят плохо обученные учителя, что отдельные науки друг друга отвергают, не признают, словно стыдясь самих себя. Профессор истории Вольней[316] учил, что история – это «наука о мертвых событиях», что живой истории не существует. Профессор философии Гара[317] утверждал, что философия – лишь «наука об условных символах», иначе говоря, сама по себе она – ничто. Математики, тоже занявшись символами, ушли гораздо дальше, а с ними – и науки, связанные с вычислениями, например астрономия. И в том учебном заведении, которое должно было озарить все кругом ярким светом науки, стали объяснять, как устроены звезды, но забыли о революционной Франции.

Именно тогда, при этой последней созидательной попытке Революции, стало ясно, что она могла быть только пророчицей, что ей суждено погибнуть в пустыне, не дойдя до страны обетованной. Да и как могла она дойти? Ведь ей пришлось решительно все проделывать самой, строить на голом месте; предшествовавший ей режим никак не мог облегчить задачи. Революция вступила во владение пустым пространством, выморочным имуществом. Когда-нибудь я докажу всю очевидность того, что Революции нечего было разрушать: песенка и духовенства, и аристократии, и королевской власти уже была спета. Революции нечем было заполнить образовавшуюся пустоту. Она очутилась в порочном кругу: чтобы творить ее, нужны были люди, а чтобы найти таких людей, надо было совершить революцию. Без всякой помощи совершить переход из одного мира в другой! Пересечь пропасть, не имея крыльев!

Тягостно видеть, как мало сделали опекуны народа – королевская власть и духовенство – для его просвещения за четыре последних столетия. Церковь говорила с народом на языке ученых, которого тот не понимал, и заставляла слово в слово затверживать непостижимые для ума метафизические доктрины, сложность которых поражала даже самых образованных людей. Государство же сделало для народа лишь одно, да и то косвенным образом: оно собирало его в военные лагери, в большие армии, где народ, не ожидая, чтобы его учили, учился сам, воспринимал общие для всех идеи и мало-помалу растил в себе чувство патриотизма.