Народ

Изучение утопических систем Бабефа, Сен-Симона, Фурье н других не прошло для Мишле бесследно: напротив, оно заставило его пересмотреть некоторые заветные мысли. Это относится прежде всего к вопросу о частной собственности. Учения великих утопистов поколебали уверенность Мишле в абсолютной благотворности института частной собственности. Размышляя над причинами крушения Первой республики, Мишле под влиянием новых умонастроений, навеянных великими утопистами, ив первую очередь Бабефом, пришел к мысли, что вожди французской революции 1789 г., не решившись поколебать строй частной собственности, обрекли Первую республику на гибель. «Первая революция, – констатирует наш историк. – …не была социальной, она не решила коренного вопроса о земле. Прославленные вожди революции, столь решительные в отношении других вопросов, оставили собственность неприкосновенной. К чему это привело? К тому, что в грандиозной и стремительной распродаже национальных имуществ… крестьянин не мог не только приобрести землю, но даже сохранить свою. Она переходила к ростовщикам. В результате на развалинах дворянской тирании возникла финансовая тирания, созданная невинными и чистыми руками искренних друзей свободы».[361]

Вторая республика, так же как и Первая, явилась, по мнению Мишле, жертвой чрезмерного уважения к праву частной собственности и собственникам. Характеризуя революцию 1848 г., Мишле отмечает: «Это была городская революция, и в первую голову такого большого города, как Париж. Она потерпела крушение в точности по той же причине, которая обусловила неудачу революции деревни (Мишле имеет в виду революцию 1789 г. – Ф. К.-Б.). Вожди Февральской революции, казалось, были заняты только тем, как бы любой ценой сохранить собственность в целости и неприкосновенности. Они почитали ее до такой степени, что внушали лишенным всего беднякам, чтобы они ничего не требовали от богачей».[362]

Таким образом, Мишле, так страстно отстаивавший в своей книге «Народ» незыблемость земельной собственности как основы благоденствия крестьянства, в конце своего жизненного пути пришел к переоценке ценностей. Он убедился на опыте Февральской революции 1848 г. и своих раздумий над системами великих утопистов, что первоначальное решение вопроса о собственности, которое он предлагал в книге «Народ», было чересчур идиллическим и слишком простым. 24 сентября 1869 г. Мишле записал в своем дневнике: «Социализм, право наследования. Сколько дурных последствий этого права наследования я вижу в настоящее время. Все обогатившиеся по наследству сыновья – недостойные сыновья. Собственность является стимулом для работника, стремящегося разбогатеть; но во втором поколении это богатство усыпляет того, кто получил ого готовым. В «Народе» (1846) я был безоговорочно за собственность; в «Истории революции» (1852) уже с оговорками… особенно когда консерваторы совершили переворот 2 декабря. В настоящее время (1869) я отношусь благосклонно к собственности и неблагосклонно – к наследованию собственности»[363] (курсив наш. – Ф. К.-В.).

Итак, краеугольный камень – собственность, – на котором покоилась историческая концепция Мишле, пошатнулся. Размышляя над итогами революций 1789, 1830 и 1848 гг., Мишле пришел к выводу, что земля попала не в руки тех обездоленных народных масс, которые были основной движущей силой этих революций. Все время ища и отвергая то, что он еще недавно возносил, Мишле бесстрашно пересматривал и переоценивал коренные положения, с которых он начинал свой путь историка-философа. В твердыне частной собственности была пробита основательная брешь: в конце 60-х годов Мишле отверг право наследования.

Развитие исторического мировоззрения Жюля Мишле было отнюдь не прямолинейным, оно шло зигзагами. Старость, которая все чаще побуждала нашего историка вновь и вновь задумываться над проделанным, заставила его по-новому взглянуть на бабувизм. В посвященных бабувистскому движению первых главах второго тома «Истории XIX века» Мишле с подлинной прозорливостью выдвигает тезис, что в отличие от Бонапарта, который смотрел назад, в прошлое, Бабеф был обращен в будущее, ибо он возвещал приход коммунистического общества, которого еще никогда не знала Западная Европа. К этому времени, обогащенный революционным опытом Парижской Коммуны 1871 г., Мишле осознал, что всякая история современности должна восходить к Бабефу, этому вдохновителю революций прошлых и будущих. В последний раз, прежде чем уйти из жизни, Мишле дает волю своему поэтическому таланту, чтобы прославить «эгалитарный коммунизм, о котором в 1795 г. мечтали в тюрьмах» и который подобен был «яркому свету в темной ночи».[364]