Народ и авгуры власти. Драйверы российской демократии

Конец четвертого и начало пятого столетий новой эры оказались реальным рубежом в истории человечества, когда светская и церковная власть стали самостоятельными субъектами в сакральной сфере, разделив свои епархии на царство земное и царство божие. «Кесарю кесарево, а богу богово – каждому свое». Отныне эта знаменитая фраза Иисуса Христа из Нового Завета провела красную и, к сожалению, часто кровавую черту в борьбе за души и сознание подвластных народов.

Светская власть, всегда стремившаяся стопроцентно владеть и помыкать подданными, не горела желанием делить власть с духовенством. По этому поводу она часто и беспощадно конфликтовала со святыми отцами, оспаривая свое первенство на Олимпе народной веры. С новой силой эти тяжбы продолжились и после того, как сферы их влияния были навсегда разделены на царство земное и царство божие. Монархи в этих спорах имели весомое преимущество, поскольку обладали, как говорят сегодня, мощным «административным ресурсом». Надежным подспорьем для правящих домов всегда были послушные им талантливые жрецы-модераторы от литературы и искусства, а также другие кудесники-кумиры. Исключение составляли лишь по-настоящему независимые творческие гении, вынужденные оттого терпеть несправедливые лишения и безвременно гибнуть в тюремных застенках или на кострах инквизиции.

Церковь нередко тоже действовала по принципу «если нет – нет». Виднейший римский церковный деятель Гильдебранд, принявший при избрании на папский трон имя Григория VII (1073—1085), прославился тем, что железной рукой поставил церковную власть над светской. Королевскую или императорскую корону в христианской Европе в те времена любой претендент на властвующий престол получал не по праву династического наследования, а только по согласию и непосредственно из рук наместника апостола Петра – римского папы. Царственные претенденты сначала должны были «дарить» свои владения блаженному Петру, т.е. католической церкви, а потом, целуя у папы ногу в знак повиновения и принося ему присягу вассальной верности, получать это королевство обратно. Но всего лишь как ленное (феодально-земельное) владение, власть над которым была жестко ограничена церковными предписаниями вплоть до лишения короны и головы. Лишь в 1112 году после долгих и нередко кровопролитных споров между императорами и католической элитой такому всевластию римской церкви пришел конец.

На Руси жесткой подчиненности духовенству не было никогда. И правление династии Рюриковичей, по сути реально оборвавшееся на Иване Грозном, и правление династии Романовых, завершившееся злодейским убийством царской семьи большевиками в 1918 году, всегда было выше и сильнее церкви. Самодержцы надежно использовали ее в своих целях: даже двуглавый российский герб подчеркивал это превосходство, лукаво являя собой тесную связь с имперской Византией и византийским православием.

Вместе с тем в сакральных вопросах власть и церковь всегда проявляли завидное единство, когда речь заходила о божественных источниках их влияния и могущества, которые – единственные в большинстве случаев – служили нужной гарантией в условиях существования «на птичьих правах». Для правителей на протяжении всей истории надежной защитой собственного статусного положения, кроме боевых дружин, служили языческие божества, жрецы-авгуры и освященный церковью главный оберег – «власть от бога»; христианское же духовенство всегда защищалось именем Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, а также множеством других религиозно-сакральных подстраховок, не чураясь при этом защитных преференций и со стороны государства.

Правда, в истории бывали периоды, когда высшие представители царства божьего и царства земного в своем стремлении безгранично властвовать и быть истиной в последней инстанции перегибали палку, да так, что у целых народов на столетия в прямом и переносном смыслах «вышибало дух». Таким страшным лихолетьем в Западной Европе и ее колониях стало мрачное Средневековье…

7

Человечество, преодолевая на своем жизненном пути выпавшие на его долю природные катаклизмы, а вместе с ними все противоречия первобытности, рабовладельчества и феодализма, в пятом веке новой эры со всей мощью накопленной социальной, экономической, культурной и политической инерции «въехало» в Средневековье. Можно, конечно, в предыдущем предложениии заменить слово «инерция» на энергию, но в данном контексте инерционное движение выступает более адекватным определением, отражающим закономерную поступательность и системность глобальной смены эпох.