Народ лагерей

В тот день, когда немцы сложили оружие и весть о капитуляции разнеслась по лагерю, меня перехватил дядюшка Лаци Чонтош. Вид у него был весьма унылый. Я поинтересовался, что, мол, стряслось. «Конец войне, — тоскливо отмахнулся он. — Настанут скучные времена». — «Но вас-то почему это удручает?» — «Да теперь уж ясно, что нам не победить!» — ответил он, и тут был совершенно прав.

Таких закостенелых Чонтошей[5], которые не теряли надежды до самого конца, было немного. И тем не менее капитуляция завершила определенный период. Развеялись, как дым, всякие безумные авантюрные планы, пришлось окончательно приноравливаться к плену — начинались «скучные времена». Пленный все больше утверждался в своем статусе, вступал в некие юридические отношения с окружающей средой и все больше становился человеком — человеком, готовящимся отбыть на родину.

Становление человеком началось с того, что пленный начал работать. Труд в какой-то мере означал свободу. Все чаще распахивались ворота лагеря, изо дня в день все больше бригад выходило на внешние объекты, а изматывающая нервы работа в зоне выпадала все реже. Лишь теперь стало очевидным, насколько отвадили людей от труда случайные занятия в лагере и увиливание от них. Когда строились бараки, бани, кухни, они ведь тоже строились только для пленных, не давая ни надежды, ни перспективы. Не затем таскаешь кирпичи, чтобы завтра на пустыре стоял дом, а для того, чтобы послезавтра в нем поселились люди, чтобы любили друг друга, рождали детей — словом, жили. Сократ тоже мыслил так: «Кто поплыл бы по морю, снося тяготы и опасности?» Тот, кого манит другой берег, не правда ли?

«Другой берег» — это родина, свобода. А работа в полях, в домах, на заводах создавала некую иллюзию родины. Приближала нас к людям, которые подспудно воспринимались нами как существа высшего порядка. Ведь тот, в чьей власти находишься, всегда воспринимается как существо рангом выше. Наконец-то мы познакомились с ними; более того, работали вместе, иной раз перенимали у них что-то, иногда сами показывали им кое-что новое. Русские — «великая загадка» — заговорили.

Труд послужил искусственным дыханием, в результате которого прекратилось удушье. Стала исчезать подавленность, поскольку в 1946-м заработала почта. Поскольку отправились на родину первые эшелоны; домой уезжали больные, но уезжали домой… И поскольку вернулось уважение к труду, и сам труд стал осмысленным, созидательным, с наглядными результатами.

Итак, колесо сдвинулось — но благодаря чему? Мы видели, какие силы подталкивали и подталкивают его; однако будь этих сил хоть в десять крат больше, колесу не сдвинуться бы с места: голод сковал бы его движение мертвым грузом. Требовалось всего лишь одно: чтобы труд был вознагражден. Без этого все оказалось бы напрасным — относительная свобода, благожелательное отношение, выходные по воскресеньям… От летаргии пробудил тот факт, что бригадир по вечерам оделял каждого хлебом и похлебкой, а впоследствии стал выдавать табак, сахар и даже деньги, на которые можно было купить хлеба или молока, лука или конфет. Вечно голодный желудок наконец-то насытился: Шандор Эз, бывший метрдотель ресторана «Патрия», заделался проходчиком в одной из донбасских шахт и регулярно перевыполнял норму.

* * *

Не станем утверждать, будто бы организация труда улучшилась во всех лагерях до единого. Даже результаты опроса показывают, что есть места, где труд не вознаграждается вообще или оплачивается в малой степени. Но развитие неизбежно, поскольку оно в общих интересах. К успешному труду приводит лишь хорошая его организация. Трудовой энтузиазм подскакивает мгновенно при малейшем улучшении жизненных условий. В особенности у венгров. Вести со всех краев однозначно подтверждают, что наряду с румынами у венгров самые высокие производственные показатели, венгров предпочитают брать на любые работы, и никто не пользуется таким авторитетом, как мы.

Возможно, в моих словах сквозит некая патриотическая гордость. Готов сделать скидку на это, но факты говорят сами за себя. На дорожном строительстве немцы выдавали всего лишь двадцать-тридцать процентов нормы, а венгры — сто пятьдесят — сто девяносто. Венгров-рабочих из киевского 62-го лагеря, по словам Габора Хусара, на заводы вызывают поименно, инженеры даже выучили венгерские имена, о которые язык сломаешь, а если по ошибке в бригаду вдруг затесался какой-нибудь немец, его тотчас отсылают обратно. Согласно другому свидетельству на лесоповале мадьяры подбадривали друг друга возгласами «давай, давай!», а лозунгом немцев был призыв «помедленней»…