Народная агиография. Устные и книжные основы фольклорного культа святых

Зачастую иконографическое изображение святого может служить источником не только представлений, но и повествований о нем. Изображение неизвестного или малоизвестного святого часто порождает совершенно новый и неожиданный агиографический сюжет. Так происходит, например, с иконами св. Серафима Саровского в местах, далеких от ареала его активного почитания[11], где про него мало что известно, но иконы его встречаются благодаря вновь открывающимся церквам или приезжающим к местным жителям издалека родственникам. Вот пример интерпретации иконы, на которой изображен преп. Серафим, кормящий медведя: Сарафим святой. Жил ф пишчёри, мидведя кормил хлебом, пёк… пёк там сам хлеб […] и кормил мидведя хлебом, штобы он скотинки ни тронул [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Тихманьга, зап. от А. М. Лобачевой, 1927 г. р.]. В этой интерпретации явно просматриваются корреляции с местными скотоводческими, в частности пастушескими, обрядами, когда перед первым весенним выгоном скота сначала хозяйки пекут хлеб для своих животных и скармливают им по куску, чтобы они ходили все вместе, а затем в день выгона пастух кормит на пастбище всех животных стада испеченным им накануне хлебом с серой из ушей и шерстью, собранными с каждого животного стада, – чтобы стадо не разбредалось в лесу. Кроме того, хлеб мог относиться пастухом в лес для лешего, который в виде зверя – медведя или волка – может забрать скотину, или нарушить стадо. Поскольку скотоводство и было, и остается наиболее важной формой хозяйственной деятельности (при практически умершем земледелии), а пастьба традиционно производилась в лесах, защита скота от хищников рассматривается как важнейшая функция святых. Похожее явление зафиксировано в начале ХХ в. С. Н. Дурылиным на Водлозере (Карелия). Он описывает, как местный священник пытался ограничить влияние колдуна, дававшего пастухам ежегодно отпуск – заговор на выгон скота. Священник убедил мужиков вместо отпуска молиться свв. Власию и Серафиму Саровскому «(не потому ли, что медведя сей ласкал, а тут все медведи: два года зверь не трогал скотину)» [Дурылин, 40]. Для сравнения приведем описание аналогичной иконы, зафиксированное в Первомайском р-не Нижегородской обл.: «Вы видели, как он с медведем на картинке-то? Вот это еще бабушки наши ходили или прабабушки. И вот медведь ходил к нему кормиться. Поесть захочет и идет. Он ему хлеба выносит. И вот один раз пришла бабушка со внучкой, а он его кормит. А он увидал их из-за деревьев: “У-у-у!”. А девушка испугалась, прямо заорала, а он: “Мишка, это ко мне ведь пришли гости, а не к тебе. Ты вот кушать иди. Ко мне когда придут гости, никогда не пужай их. Ты зачем девушку напужал!” Совсем с ним, как с человеком, бакует. И вот медведь помогал – прабабушки, бабушки наши сказали» [Шеваренкова-2005, 78]. Этот текст явно возникает под влиянием не только иконографии, к которой отсылается слушатель, но и жития и местных легенд.

Икона может служить источником дополнительных сведений, которые используются в процессе пересказывания жития, таким образом выступая в качестве одной из составляющих агиографического нарратива. Это хорошо продемонстрировала Е. Махонина на материале интерпретаций икон св. Артемия Веркольского. Приводя текст, впоследствии опубликованный А. А. Ивановой («На поле мальчик боронил пашню, сделалась гроза, гром ударился сильно, лошадь испугалась, он тут и убился» [Иванова-2008, 174, № 2]), автор отмечает детальное отражение в нем фрагмента иконы: «Этот текст вполне мог бы послужить описанием икон… на которых в сцене преставления святого изображается убегающая от лежащего отрока лошадь» [Махонина, 53]. Так в народное житие включается компонент, имплицитно содержащийся в устном нарративе и отсутствующий в книжном: Артемий погибает, не то упав с лошади, не то сбитый лошадью. Значение этого компонента тем более существенно, что в житии прямо сообщается о смерти отрока не от молнии, а от страха перед громом: «Блаженный же ужасеся и от того великаго ужаса и грома испусти дух, и предаст душу свою в руце Господеви» [Цит. по: Дмитриев, 254]. Вероятно, это обстоятельство само по себе имеет для книжника значение в контексте фольклорных представлений об убитом молнией: так делается попытка показать запрет местных жителей на погребение Артемия по-христиански как необоснованный именно потому, что он умер не от молнии. Но смерть от испуга – явление, не отрефлектированное народной культурой, поэтому в нарративах либо сообщается, что отрок умер от грозы/молнии/грома, которые можно рассматривать как синонимы: «Его молнией. Его Бог призвал к себе» [Иванова-2008, 175, № 5]; «Он боронил, его громом убило» [Там же, № 6], либо появляются лошади, которые оказываются причиной смерти отрока.