Народная Библиотека Владимира Высоцкого

Пишу я очень давно... ?? Пишу я очень давно. С восьми лет писал я всякие вирши, детские стихи про салют. А потом, когда стал немного постарше, писал всевозможные пародии. Все балуются в юности стихами и собираются это делать в будущем. Почти все могут писать - это не так сложно - и знают, как зарифмовать "кровать" с "убивать" или "мать" и так далее, но это ничего не стоит, это дело четвертое или пятое - рифмовка. Можно взять историю русской рифмы, словарь для рифмовки - и пошел шпарить! И так можно графоманствовать всю жизнь, а вот некоторые почему-то со временем превращаются в Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулинуи Окуджаву. Большинство бросают писать очень рано, а если продолжают, то как-то по инерции, а потом все-таки все равно бросают, уходят. Некоторых заедает суета, некоторые понимают цену настоящей поэзии или понимают, что их поэзия - подражательство: это было прекрасно поначалу, когда казалось, что все умеешьї И только очень немногие продолжают заниматься этим дальше, если видят в этом смысл. Мне повезло в этом отношении. Мне казалось, что я пишу для очень маленького круга - человек пять-шесть своих близких друзей, и так оно и будет всю жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в одной квартире в Большом Каретном переулке - теперь он называется улица Ермоловой - у Левы Кочаряна, жили прямо-таки коммуной. И как говорят, "иных уж нет, а те далече". Я потом об этом доме даже песню написал "Где твои семнадцать лет?". Тогда мы только начинали, а теперь, как выяснилось, это все были интересные люди, достаточно высокого уровня, кто бы чем не занимался. Там бывали люди, которые уже больше не живут: Вася Шукшинпрожил с нами полтора года, он только начинал тогда снимать "Живет такой парень" и хотел, чтобы я пробовался у него. Но он еще раньше обещал эту роль Куравлеву, и я очень рад, что Леня ее сыграл. Так и не пришлось мне поработать с Шукшиным, хотя он хотел, чтобы я играл у него Разина, если бы он стал его снимать. Нет больше Васи. И еще нет хозяина этой квартиры, Левы Кочаряна. Он успел снять только одну картину как режиссер: "Один шанс из тысячи" - он его поймал и быстро умер. Он успел немного. Он жил жарко: вспыхнул и погас - мгновенно. А из ныне живущих и работающих - это Андрей Тарковский, он тогда только думал про "Рублева"; это писатель Артур Макаров; актер Миша Туманов, позже он работал в режиссуре на "Мосфильме"; сценарист Володя Акимовї Толя Утевский и еще несколько человек, не имеющих никакого отношения к таким публичным профессиям. Вот эти люди были моими первыми слушателями и судьями. Мы собирались вечерами, каждый божий день, и жили так полтора года. Только время от времени кто-то уезжал на заработки. Я тогда только что закончил студию МХАТ и начинал работать. И тоже уезжал где-то подрабатывать. Мы как-то питались и, самое главное, - духовной пищей. Помню, я все время привозил для них свои новые песни и им первым показывал: я для них писал и никого не стеснялся, это вошло у меня в плоть и кровь. Песни свои я пел им дома, за столом, с напитками или без - неважно. Мы говорили о будущем, еще о чем-то, была масса проектов. Я знал, что они меня будут слушать с интересом, потому что их интересует то же, что и меня, что им так же скребет по нервам все то, что и меня беспокоит. Это было самое запомнившееся время моей жизни. Позже мы все разбрелись, растерялись и редко-редко видимся. Я знаю от людей про Андрея Тарковского, про Артура, который бросил Москву и живет в деревне, занимается рыбнадзором. Но все равно я убежден, что каждый из нас это время отметил, помнит его и из него черпает. Многое-многое, что я вижу в картинах Андрея, из тех наших времен, я это знаю. Можно было сказать только полфразы, и мы друг друга понимали в одну секунду, где бы мы ни были; понимали по жесту, по движению глаз - вот такая была притирка друг к другу. И была атмосфера такой преданности и раскованности - друг другу мы были преданы по-настоящему, - что я никогда не думал, что за эти песни мне будут аплодировать. Сейчас уже нету таких компаний: или из-за того, что все засуетились, или больше дел стало, может быть. Я никогда не рассчитывал на большие аудитории - ни на залы, ни на дворцы, ни на стадионы, - а только на эту небольшую компанию самых близких мне людей. Я думал, что это так и останется. Может быть, эти песни и стали известны из-за того, что в них есть вот этот дружеский настрой. Я помню, какая у нас была тогда атмосфера: доверие, раскованность, полная свобода, непринужденность и, самое главное, дружественная атмосфера. Я видел, что моим товарищам нужно, чтобы я им пел, и они хотят услышать, про что я им расскажу в песне. То есть это была манера что-то сообщать, как-то разговаривать с близкими друзьями. И несмотря на то что прошло так много времени, я все равно, через все эти времена, через все эти залы стараюсь протащить тот настрой, который был у меня тогда. Никогда не работал я с внутренним редактором, который сидит в каждом из нас и говорит: "А это я лучше не буду". По молодости лет я писал тогда дворовые песни. Была какая-то тоска по нормальной человеческой интонации - у меня так навязла в ушах эта липкая интонация песен, которые исполняли со сцены под оркестр. Такое, может, было в то время междувластие, и никто ничего не понимал: что будет? куда песня пойдет? Оно и до сих пор непонятно, куда идет эстрадная песня: большой оркестр, все поют - и все одинаково. Гитара у меня появилась не сразу. Сначала я играл на рояле, потом - на аккордеоне. Я тогда еще не слышал, что можно петь стихи под гитару, и просто стучал ритм песни по гитаре и пел свои и чужие стихи на ритмы. Недавно мне принесли старую запись - я был еще студентом первого курса студии МХАТ. Представляете, тогда почти совсем не было магнитофонов, и все-таки эту запись кто-то сделал. Там я стучал: