Народная монархия

Второе. Диапазон разногласий между историками – русскими и иностранными – объясняется не их научными взглядами, а их политическими целями: наука есть служанка политики. И если маркиз де Кюстин выпустил о России действительно похабную книгу, то мы, русские, с сокрушением должны констатировать тот факт, что Шишко, Щеголев или Покровский – авторы конца прошлого и начала нынешнего столетия, писали о России никак не более лестно, чем писал де Кюстин. Де Кюстин боялся России и хотел мобилизовать против нее Европу. Покровский и прочие хотели переделать Россию и внушали своим читателям представление о том, что эта, настоящая Россия – не годится никуда, иначе зачем же было бы ее переделывать? Правые историки – типа Иловайских – считали, что все, абсолютно все, обстояло и обстоит совершенно благополучно – поэтому не только переделывать, но и улучшать ничего нельзя: жизнь должна застыть. Это будет приблизительно точка зрения Победоносцева: Россию нужно заморозить, законсервировать. Эта точка зрения отвечала интересам поместного слоя, которые наиболее ярко и откровенно выразил Левин в «Войне и мире», Победоносцев в «Московском сборнике», Катков в «Московских ведомостях» и выражают крайне правые издания в эмиграции. Сейчас стыдно читать выпады Каткова против суда присяжных. Сейчас неудобно читать те золотые сказки о старой России, которые блещут одним достоинством: полной неправдоподобностью. Правые склонны напирать на «славу русского оружия», на внешнеполитические достижения России и старательно обходят ее внутренние социальные противоречия. Левые в «славе русского оружия» видят не защиту страны и народа, а голый империализм. Социальные противоречия, существовавшие реально, – левые раздували и раздувают как могут. Можно было бы сказать: левые оказались правы – революция все-таки произошла. Но можно сказать и совершенно иначе: при революции все, в том числе и «социальные противоречия», оказались неизмеримо острее и хуже, чем они были при царском строе. А национальное чувство оказалось сильнее, чем ожидали и правые и левые вместе взятые: разгром Гитлера есть, конечно, результат национального чувства, взятого в его почти химически чистом виде. Сейчас мы реально стоим перед опасностью того, что «Запад», обещая России всякие материальные блага, остается слепым к национальному инстинкту народа, ибо «Запад» действовал и продолжает действовать на основании тех почти единственных источников, какие имеются в его распоряжении – вот вроде горьковской фразы об «унылых тараканьих странствованиях».

История русского народа еще не написана. Есть «богословская схоластика», есть «философская схоластика». Обе подогнаны под заранее данную цель, и обе базируются на сознательном искажении исторических фактов. Схема русской истории, лишенная по крайней мере сознательного искажения, будет в одинаковой степени неприемлема ни для правых, ни для левых читателей. Однако она может дать ответ на два вопроса. Первый: как это все случилось, и второй: как сделать так, чтобы всего этого больше не случилось.

Часть третья Киев и Москва

История русского народа

Мы строим свою программу на основании реального опыта нашего прошлого. Вся трудность вопроса заключается в том: чем же было наше реальное прошлое? Кто дает наиболее точный ответ на этот вопрос?

Проф. Виппер признавался, что для изучения истории нации «у нас не сделано ничего, даже ничего не начато». И что наши платоновские диалектические методы – только «богословская схоластика». Но если «ничего даже не начато» и если методы нашей историографии есть только схоластика – пусть и богословская, – то где же найти опорные точки для реальной оценки нашего бессмертного в истории человечества исторического опыта? Были ли правы западники, утверждавшие, что до Петра Россия стояла на краю гибели, или были правы славянофилы, видевшие в старой Москве расцвет нашего национального бытия? Были ли правы революционные историки, видевшие в монархии российской сплошную «азиатчину», – или реакционные, видевшие в самодержавии этакий национально-политический мазохизм: народ, де, отказывается от своей воли и от своих прав для того, чтобы заняться нравственным самоусовершенствованием. Был ли прав Бердяев, утверждавший, что нет ничего более чуждого русской психике, чем государственность, или Костомаров, видевший основную черту русского национального характера в «стремлении к воплощению государственного тела»?