Народы и личности в истории. Том 2

Таким образом, перед нами предстала довольно пестрая и очень неоднозначная картина буржуазного прогресса…С одной стороны, наблюдался довольно энергичный рост населения, увеличение богатства части нации, развитие сети дорог, рост городов, прогресс науки и техники. С другой, стремительно росли налоги и национальный долг, множились социальные язвы, в ряде стран заметнее стали черты пауперизма. Фарисейство и пороки пронизывали ткань буржуазно-монархической Британии (и всей Европы) сверху донизу. В то время как английский экономист Т. Мальтус (1766–1834) убеждал бедняков в необходимости туже затягивать пояса, говоря об опасности бурного роста народонаселения, что, якобы, серьезно подорвет «основы цивилизации», буржуа не желали ни в чем себя ограничивать, занимаясь неприкрытым обогащением за счет народов… Хотя сделаем оговорку, приведя мнение его биографа, Н. Водовозова, бросавшего упрек ученикам: «…мы склонны думать, что более половины тех постоянных нареканий в жестокости и безнравственности, которые всегда в таком изобилии расточаются по адресу Мальтуса, обязаны своим происхождением не «Опыту о народонаселении», а уже позднейшим вольным его толкованиям и комментариям. Обвинять Мальтуса в безнравственности – значит обнаруживать прямо свое незнакомство с «Опытом о народонаселении». Однако наш автор признает безотрадность данного учения.[309]

Знаменательно и то, что даже благотворную для развития общества промышленную революцию не все восприняли однозначно. Писатели, художники, ученые оказывались порой «луддитами»… Ректор одного из английских колледжей говорил: «Это равно не угодно ни богу, ни мне». Теоретическими проблемами, связанными с задачами образования и воспитания также в XIX в. интересовались очень немногие. Хотя схожими проблемами «мучились» еще древние, начиная с Платона и Сенеки. Сенека вопрошал: «Для чего мы образовываем сыновей, обучая их свободным искусствам?» С тех пор прошли века… И вновь возник спор о проблеме выбора. Вопрос не в том, учиться ли «по Гумбольдту, Ньюмену, Песталоцци». Правильнее было бы сказать: «Давайте учиться по жизни». В этом и состоит истинная мудрость, которая, по словам Сенеки, отнюдь не только «кузнец необходимейших орудий»: «Зачем приписывать ей так мало? Перед тобой та, чье искусство – устраивать жизнь».[310]

Прогресс науки, образования, индустриализации в рассматриваемую эпоху, тем не менее, несомненен. Цивилизация приобретала иные очертания, нежели те, что она собой представляла на протяжении столетий или тысячелетий. Поэтому нельзя принять категорического и сурового приговора критика и эссеиста С. Конноли (1903–1974), заявлявшего: «Цивилизация – это зола, оставшаяся от горения Настоящего и Прошлого». Тут подошла бы иная метафора. Цивилизация – это своего рода «хворост», что приходится всё время подбрасывать в костер человеческих знаний и открытий, чтобы тот горел всё ярче. Согласимся с выводами авторов коллективного труда «История Европы», принадлежащего видным европейским историкам, когда они говорят: «Индустриализация совершила такой же глубокий переворот в истории человечества, как появление земледелия в эпоху неолита за восемь тысяч лет до того. Никогда еще в Европе не происходило таких внезапных и значительных изменений».[311]

Постараюсь теперь набросать социокультурный портрет немецкого народа и его героев. Это – народ реформаторов, музыкантов, философов и солдат, знавший удивительные взлеты и падения, мгновения высшего триумфа и трагической катастрофы. Сей народ, когда он откровенен в своих суждениях и взглядах, считает себя центром мира, во всяком случае того мира, который принято называть «культурным». С великолепной прямотой и откровенностью об этом сказал Ф. Ницше в «Казусе Вагнера»: «Надо прежде всего быть «немцем», «расой», тогда уже можно принимать решения о всех ценностях и неценностях in historicis – устанавливать их». И пусть для нас с вами, дорогой читатель, «немецкое» еще не есть аргумент, пусть даже мы не очень уверены, что нам когда-либо удастся добраться до сути и основания вопроса, поскольку, по признанию того же Ницше, у «немца, как у женщины, не добраться до основания, он лишен его: вот и все», мы все же предпримем такую попытку.[312] Что же важнее всего для немца – культура, мещанское благополучие или могущество? В чем высшее предназначение немецкой расы? Осталась ли у немецкой научной молодежи, да и у зрелых маститых ученых ныне та самая страсть к духовным вещам, которая выносила их на некогда недосягаемую высоту? Есть ли у немецкой нации «ученики чародеев», которые некогда завораживали Европу, да и весь мир звуками их философских или музыкальных «волшебных флейт», или же они уже навсегда потеряли власть над формулой, которую сами же некогда и вызвали (Горнфельд)!?