Параллельно росту населения происходят культурные перемены в сознании обитателей японских островов. Нетрудно вообразить, какой колоссальный сдвиг произошел в мировоззрении вчерашнего обитателя землянки-татэана, покрытой камышом и соломой, с появлением великолепных культовых сооружений – храмов, дворцов и т. д. Видимо, некогда подобное потрясение испытали варвары, увидев храмы и сооружения Древнего Рима. Столь же поражены были древние россы при виде храмов Царьграда. Естественно, что именно монахи (а в иных храмах их было по 200–300 человек) являлись основными носителями культуры и образования. В храмах взошли первые цветы японской словесности: мифологический эпос «Сказание о делах древности» («Кодзики», 712 г.), «Анналы Японии» («Нихонсеки», 720 г.), выдающийся памятник поэзии – «Собрание мириад листьев» («Манъесю»). Классический труд «Записки из кельи» Камоно Тмэй (1212 г.) напоминает лучшие образцы русской духовной литературы. Герой произведения жаждет гармонии с миром и жизнью: «Жизнь свою вручив Провидению, я не гонюсь за ней и от нее не отвращаюсь». В книгах японских мыслителей мы находим мимолетные думы, мудрые сентенции, звучащие отзвуками «голосов мудрецов или учителей буддизма».[55]
Российский исследователь А. Н. Игнатович писал в книге «Буддизм в Японии»: «В начале главы отмечалось, что в центральных районах Японии проживало большое число переселенцев с континента. Будучи наиболее образованным слоем общества Ямато того времени, представители иммигрантских кругов сыграли исключительную роль в подготовке реформ Тайка, являлись учителями, духовными руководителями еще немногочисленной собственно японской аристократии. Наставником Сугоку-тайси был монах из Когуре; выходцы из корейских государств, как мы увидим, назначались так называемыми учителями страны, настоятелями буддийских храмов, т. е. занимали высокие посты в государственной и церковной иерархии. Корейские и китайские переселенцы привозили с собой новую или более совершенную технологию, поэтому царский род и другие крупные местные рода не только не могли обойтись без мастеров-корейцев или китайцев, но и специально выписывали их, о чем неоднократно упоминается в «Нихонги».[56] Надо признать: японцы всегда были и остаются по сей день прилежными учениками.Как отмечалось, японцы поклоняются одновременно буддизму и синтоизму. Буддийские сутры и стали для японцев первыми «учебниками письменности» (правитель Кореи впервые прислал изображения Будды в Японию в 552 г.). В. Овчиннников так описывал эту тягу японцев к красоте, мудрости и поэзии: «В японском жилище есть как бы алтарь красоты. Это – токонома, то есть ниша, подле которой садится глава семьи или гость. Самое почетное место в доме принято украшать свитком с каллиграфически написанным изречением, чаще всего стихотворным. Здесь, где каллиграфия смыкается с поэзией, мы видим второй пример упражнений в эстетизме – всеобщее занятие стихосложением. Поэзия всегда была в Японии одним из излюбленных видов народного искусства. Каждый образованный человек непременно должен владеть как мастерством каллиграфии, так и мастерством стихосложения. Излюбленными формами массового поэтического творчества служат танка или хайку, которые можно в какой-то мере сравнить с афоризмами или эпиграммами». Эти же обычаи существуют и в Китае, где бережно сохраняется знаменитое стихотворение древнего поэта Ду Фу, написанное с помарками и чернильными пятнами. В Японии поэтический чемпионат проводится ежегодно с XIV в. и по сей день весьма и весьма популярен.[57]
Среди монахов было немало сторонников идей просветительства и воспитания, ибо они и представляли собой самую просвещенную часть элит. Этот слой общества готовил профессионалов, связанных с научным, переводческим, литературным трудом. Так что не случайно именно в нарских храмах, где столетиями шла кропотливая работа по переписке и изучению буддийских текстов, сложились ранние школы японского буддизма (Санрон, Дздзицу, Куся, Рицу, Хоссо, Кэгон). Храмы давали тогдашним молодым умам обильную духовную пищу.