Нарцисс и Златоуст

— Не думай, что я совсем ослеп и ни о чем не догадываюсь, — продолжал Златоуст. — Нет. Я ухожу с радостью, ибо чувствую, что так и должно быть, и потому, что сегодня я изведал нечто чудесное. Но я не думаю, что меня ждут сплошные удовольствия и счастье. Я думаю, мой путь будет трудным. Но я надеюсь, что и прекрасным. Как хорошо принадлежать женщине, отдаваться ей! Не смейся надо мной, если то, что я говорю, звучит глупо. Видишь ли, любить женщину, отдавать себя ей, погружаться в нее и чувствовать, как она погружается в тебя, — это не то, что ты называешь влюбленностью и над чем посмеиваешься. Смеяться тут не над чем. Для меня это путь к жизни и путь к смыслу жизни… Ах, Нарцисс, я должен с тобой расстаться! Я люблю тебя, Нарцисс, и благодарен тебе, что сегодня ты пожертвовал для меня своим сном. Мне нелегко уходить от тебя. Ты меня не забудешь?

— Не терзай свое и мое сердце! Я никогда тебя не забуду. Ты вернешься, я прошу тебя об этом и жду этого. Когда тебе будет плохо, приходи ко мне или позови меня… Прощай, Златоуст, и да пребудет с тобой Господь!

Он встал. Златоуст обнял его. Зная, что его друг стесняется проявления чувств, он не поцеловал его, а только погладил его руки.

Наступила ночь, Нарцисс закрыл за собой келью и пошел в церковь, его сандалии стучали по каменным плитам. Любящим взором провожал Златоуст сухощавую фигуру друга, пока он не растворился, как тень, в конце коридора, поглощенный мраком церковных ворот; его притягивали и требовали к себе бдения, обязанности и добродетели. О, каким удивительным, каким бесконечно странным и сложным было все это! Как удивительно и страшно было и это: с переполненным сердцем, в опьянении любовью прийти к другу в тот самый час, когда он, погруженный в медитацию, истощенный постом и бдением, распинал свою юность, свое сердце и свои чувства на кресте и приносил их в жертву, подчиняя себя строжайшей школе послушания ради служения духу и ради того, чтобы окончательно стать minister verbi divini[2]. Только что он лежал смертельно усталый и угасший, с бледным, как у мертвеца, лицом и худыми руками, но все-таки сразу все понял, вошел в положение влюбленного друга, еще овеянного благоуханием женщины, и выслушал его, пожертвовал своим коротким отдыхом между двумя покаянными молитвами! Странно и удивительно прекрасно, что есть и такая любовь — самоотверженная и одухотворенная. Как же отличается она от той любви, что случилась сегодня на залитом солнцем поле, от той пьянящей и безрассудной игры чувств! И все же и то и другое было любовью. Ах, а теперь вот и Нарцисс оставил его, ясно показав ему в этот последний час, сколь различны они оба, как непохожи друг на друга. Сейчас Нарцисс устало стоял на коленях перед алтарем, подготовленный и просветленный к ночи, исполненной молитв и медитации, к ночи, в течение которой ему разрешалось не больше двух часов отдыха и сна, в то время как он, Златоуст, убегает, чтобы где-то поддеревьями найти свою Лизу и снова заняться с ней сладостными, звериными играми! Нарцисс знал бы, что сказать по этому поводу. Только он, Златоуст, не Нарцисс. Не его это дело — разгадывать эти прекрасные и жуткие загадки, разбираться в хитросплетениях чувств и говорить об этом умные слова. Его дело — идти своими неизведанными, безрассудными дорогами, дорогами Златоуста. Его дело — отдаваться и любить, любить молящегося в ночной церкви друга не меньше, чем красивую горячую молодую женщину, которая ждет его.

Когда, растревоженный множеством противоречивых чувств, он проскользнул под липами во дворе к выходу через мельницу, то невольно улыбнулся, вспомнив вдруг тот вечер, в который он вместе с Конрадом этим же тайным путем выбрался из монастыря, чтобы «сходить в деревню». С каким волнением и затаенным страхом решился он тогда на эту запретную вылазку, а теперь он уходил навсегда, уходил еще более запретными и опасными путями и при этом не испытывал страха, не думал о привратнике, о настоятеле, об учителях.

На этот раз через ручей не были перекинуты доски, пришлось перебираться так. Он снял с себя одежду, перебросил ее на другой берег, затем, погрузившись по грудь в холодную воду, перешел нагишом через глубокий, бурлящий поток.

Пока он одевался на другом берегу, мысли его снова вернулись к Нарциссу. Изрядно пристыженный, он ясно понял, что делает сейчас именно то, что предсказал ему Нарцисс и к чему подвел его. Он с поразительной ясностью снова увидел того умного, немного насмешливого Нарцисса, которого он заставил выслушать столько всяких глупостей, того, кто когда-то в решающий час открыл ему глаза, невзирая на причиненную боль. Слова, сказанные тогда Нарциссом, он отчетливо слышал и сейчас: «Ты спишь на груди у матери, я бодрствую в пустыне. Твои мечты о девушках, мои — о юношах».

На мгновение сердце его судорожно сжалось, он чувствовал себя ужасно одиноким этой ночью. За спиной у него лежал монастырь — родина, хотя и ненастоящая, но все же любимая и привычная.