Нарушитель границы

— Жаль, что вчера так получилось…

— Ты о чем? — смутился я.

— О том, чего не получилось, — засмеялась она и поднялась в вагон. Поезд тронулся, она высунулась из окна:

— До свидания, мальчики!.. Мы махали вслед. Поезд ушел. На душе стало пусто.

— Не люблю я провожать, — сказал мне Ярик. — Ты как насчет бутылку разломать?

— Бутылку? Ну, давай. Зашли в вокзальный ресторан и сели за столик. Он предложил взять водки — грамм 700. Я был за шампанское. Тут я в бабушку: великая трезвенница, она за всю свою жизнь, то есть до октября семнадцатого, выпила один-единственный бокал шампанского, и то не залпом, а в сумме пригубленных глотков. (Существование после октября за жизнь не считала, и даже глотков не пригубляла, ибо «не с чего тут праздновать»).

Сошлись на компромиссе — бутылку армянского. За столом он приоткрыл карты. Отец был директором подземного завода по обогащению урановой руды. Там заживо гниют смертники — приговоренные к расстрелу. Таких, оказывается, довольно много: каждый день у нас, сказал мне Ярик, вышку дают двум-трем. На четверть миллиарда населения, может, и немного, тем более сравнительно с Большим террором…. Но все же… а? (Я был скандализован. Я не знал… Но знал, что незнание тут не оправдывает). Вроде не по чину директору, но тоже и он, продолжил Ярик, схватил лучевку. Отмучился. Мамаша-рентгенолог, имея доступ к медицинскому спирту, медленно, но верно спивается, сменив после отца уже седьмого «папу» — собутыльника-сожителя. Так что всем достигнутым он, Ярик, обязан самому себе. Да еще — знакомым зэкам. Среди них встретилось немало интеллектуалов, особенно один был, полиглот из МГУ. За что его? Попытка к бегству. Серьезный человек был. Хотел в Норвегию уйти на лыжах. По Карельскому перешейку вашему бродил, изучал финский вариант. Карты хорошие имел, по диппочте получал через знакомых иностранцев. В Среднюю Азию летал, «кукурузник» там планировал в Афганистан угнать. Остановился на Черном море, всю зиму совершал заплывы в бассейне «Москва», что на месте Храма Спасителя. Но пловцу не повезло. Под Батуми пограничный катер пересек ему дорожку к греческому сухогрузу. Диагноз: измена Родине. Десятка.

— Давал мне уроки…

— Чего?

— Романо-германской филологии. Среди прочего… После ресторана Ярик предложил мне прогуляться по вокзалу. С перрона номер 1 в этот закатный час как раз убывал знаменитый экспресс «Ост-Вест». В отличие от прочих поездов толпы его не осаждали, и крытый перрон был пустынен вдаль, до уходящих к горизонту красных рельс. Проводники, по двое у входа в каждый вагон, цепко держали нас, фланирующих, в поле зрения. Их было больше, чем пассажиров.

— Полным-полно вакантных мест, — заметил Ярик. Я молчал.

— Кому-то можно… И в Западный Берлин, и в Кёльн, и в Париж, и даже — смотри — в Остенде. До отхода полчаса, еще не поздно. Можно сбегать за билетом, деньги есть. Не хочешь прокатиться? До самого Остенде. Погуляем по Европам, а к началу занятий вернемся.

— Будет, — сказал я, невольно понижая голос. — Не мазохируй.

— А я не мазохирую. Просто не понимаю, почему можно тому вон красномордому, а нам с тобой нельзя. Отказываюсь понимать. Или мы не свободные люди?

— Это красномордый несвободен, мы — свободны.

— Вот я и хочу прогулкой до Остенде это подтвердить.

— Внутренней свободы тебе мало?

— Внутренняя — для рабов. Если это вообще свобода…

Мы дошли до конца перрона, где цветочки на стоп-буфере уж закрывались на ночь. Повернули обратно. Один из проводников, снова увидев нас, не выдержал и заступил дорогу. Кабан под метр девяносто. Свинец в глазах хоть пули отливай.

— Что, хлопцы, или провожаете кого?

— Фак офф, — ответил Ярик, не сбавляя шагу. Бросив взгляд на меня, проводник отступил. Полной уверенности, что мы свои, советские, у него, видимо, не было.

— Было б чем! — сквозь стиснутые зубы процедил Ярик, — на месте положил бы гада. — От подавленной ярости вокруг него как бы возник пульсирующий ореол. — Это к вопросу о мазохизме… Мы прошли мимо вагона «Москва-Париж», из открытого окна которого так и прикипел ко мне заискивающими глазами самый известный в этом мире советский поэт. На свой манер я тоже проявил садизм: не узнал Петушенко, который деланно зевнул и отвернулся. В Питере никогда он не котировался, но в отрочестве, когда я видел у приятеля его по телевизору, мне нравилось, что против Сталина, и глобальное запанибратство: «Какие девочки в Париже, черт возьми!..» Сейчас, конечно, стыдновато. Ярик спросил:

— Марину Влади видел?

— Где?

— Уже прошли.

Я оглянулся, но вслед смотрел нам из вагона только Петушенко. Вынув из кармана рублевую монету, Ярик щелчком подбросил ее под крышу перрона, поймал и, глядя вдаль, раскрыл ладонь:

— Что выпало?

— Орел. Удостоверившись, повеселел. — Похоже, несудьба мне в МГУ учиться. В Сорбонну записываюсь.

— Не лучше ль в Беркли?

— Нет! — уперся он. — В Сорбонну! Хочешь со мной? В знак того, что принимаю, так и быть, тяжеловесную шутку провинциала, я его хлопнул по плечу:

— Давай! Получив признание, Ярик и вовсе впал в сюрреализм:

— В таком случае придется разориться нам на пару грелок.