Наружка

На этом технологический прогресс и заканчивается. Спецподготовленный, заслуживающий полного доверия золота приступает к главному. Зачерпнув ведром месиво в драге, забирается в затишье будки. Там, вываливая порциями полученную грязь на деревянный лоток, начинает осторожненько, подергивая туда-сюда дедовское приспособление с углублением посредине, смывать водой излишки. Пятьсот, тысяча движений — и начинают поблескивать крупинки да пластинки. А иногда — и самородки.

Для сбора золота под рукой стоит специальная банка с водой. Пальчиками ухватил крупинку — и опустил в нее. Пальчики прополоскал, чтобы ненароком не прилипло чего. Хорошо, когда вода теплая. Но на приисках теплой воды не бывает. И золота в Сочи не бывает — все в тундре, Сибири, в горах…

— Заканчиваем, — доложил съемщик.

На прииске можно проработать и десять сезонов, а живого золота так и не увидеть. Касаются его лишь начальник участка, съемщики да охрана на приемке. Остальные возят породу, готовят обеды, качают воду. Соблазняться нечем. В декабре, после всех перерасчетов и вычетов, тебе перешлют заработанную за сезон сумму. Если она тебя устраивает и ты вновь готов полгода вкалывать по двенадцать часов в сутки — на следующий год пиши новое заявление и жди вызова.

Это в царские времена с каждым старателем, или, как в то время их называли, золотничником, заключался отдельный договор:

«Мы, нижеподписавшиеся, разного звания люди, заключили сие условие:

1. Подрядились мы, рабочие люди, на золотничные работы и беспрекословно выполнять те именно работы, какие будут назначены.

2. Работу я, нанявшийся, обязуюсь проводить ежедневно, несмотря ни на какую погоду и время года — с четырех часов утра и до восьми часов вечера, полагая на завтрак и на ужин по получаса, и на обед — полтора часа.

3. Работать должен я честно и старательно каждый день.

4. Если для пользы дела встретится надобность вести работы днем и ночью, то от работы ночью отказываться не имею права, работая по 12 часов в смену»…

После революции договора, как известно, сменили социалистические обязательства:

«Мы, бригада старателей, выполняя решения съезда партии, обязуемся…»

Зато сейчас никто никому ничего не должен, не обязан. И бумаг между собой не составляют. Лишь руководители артелей получают десятки, сотни указаний, которые не то что выполнять, а и читать не успевают: «Указ от 7 октября с.г. считать вступившим в силу с 1 мая с.г. Произвести необходимые расчеты и выплаты по возникшей в связи с этим задолженности…»

После подобных указаний, в открытую подозревающих старателей в корысти, Байкалову порой хотелось в отчаянии крикнуть:

— Неужели вы не понимаете, что мне хоть золото, хоть навоз — все едино? Я ассенизатор. Что там, что тут достаю из земли кусок дерьма, а за это получаю деньги. Зарплату. Не ловите нас на корысти. Мы не стоим над золотом, оно идет себе и пускай идет. Как уголь, древесина, хлопок. Мы равнодушны к нему!

Но кому кричать? Москва далеко, да и репутация у него самого вроде не кристальная. Сколько раз он видел брошенные в его сторону снисходительные взгляды: мол, кто бы говорил! Так что ничего он кричать не будет. Только бы не мешали работать.

Приехав на прииск, Байкалов не мог не взглянуть на приемку и охрану золота. Домик ЗПК — золотоприемной кассы, обнесенный колючей проволокой, как и положено, располагался в центре поселка. Тронул калитку — звонок. Вообще-то звонков четыре: на калитке, дверях дома, непосредственно в комнату хранения и на самом сейфе. Уже не говоря о двух-трех вооруженных охранниках, которые обязаны весь сезон неотлучно находиться внутри кассы. Сам дом изнутри обивается железом, так что крепость не крепость, но небольшой бастиончик. Хотя, как шутят сами старатели, — все это лишь честных людей.

Пока переговорил с охраной, подошли дрожащие от холода и сырости Степаныч и съемщик. Подсели к дышащей жаром электроплите — одновременно и высыпать из банки на противень для просушки намыв и погреться.

Золото легло на жесть мокрой горкой, съемщик отполированной палочкой аккуратно разворошил его. Запахло теплом подогреваемого песка.

— Миллионов двести семьдесят поджаривается, — прикинул вес Степаныч. — Егор Никитович, когда там Москва наконец поумнеет? Или это безнадежно?