Нарымская одиссея

Одежонка на нас в скольких местах прожжена, обувка худая, сами заветрили, бородами обросли, лишь глаза да зубы знатко. Не токмо мужики, родные бабы не признают…

Растянулись кони гуськом, Кузьма позади Карюху нахлестывает, сам песню затянул, не пойму какую — ветром слова относит.

— Слышь, Степаныч, — кричу, — приехали на прииски!

Закашлялся Кузьма, машет рукой, погоняй, мол, шибче, дом близко.

А кони и так на галоп перешли, последнюю непаханую полоску проскочили — и вот она за поскотиной деревня! Домишки невзрачны, конюшня за логом, кузница на краю, дерном крытая. Все близкое, долгожданное… А ведь постылым все было тут, своим не считали, ежели, бывало, скажем при разговоре: «В нашей деревне» либо «У нас дома», так это про ту деревню, про тот дом за болотом, а вот довелось, и сколь сил положили, чтобы сюда воротиться. К этому своему дому…

Гарцуем по улице, как казаки, опустела деревня, никто не встречает, даже ребятишек не видать. Куда кто подевался? Переехали мостик, поднялись на взлобок, где колхозная контора срублена, глядим — распахнулись двери настежь, повалил с крыльца народ — колхозное собрание в аккурат шло, решали, как посевную проводить, а тут кто-то в окошко нас увидал. Мужики, бабы, ребятишки — навстречу:

— Отколь же вы взялись, родимые…

Соскочил с вершни, перво-наперво к Тимофееву:

— Привели, Петр Тимофеевич, колхозу лошадей. Уберегли всех…

Молчком, в пояс нам поклонился председатель.

Марью мою люди вперед пропустили. Улыбается губами, на глазах слезы. Стыдится принародно обнять, ладонью по моей щеке провела:

— Ванюшка, голубчик ты мой, почернел-то весь…

Митюшка протиснулся, за руку меня ухватил. Достал ему из-за пазухи гостинца — леденцы, в тряпицу завернутые. Слиплись за дорогу в комок…

Не могу, парень, рассказывать, покурить, что ли, еще… А после че было? Дали нам и коням два дня отдыху, на третий выехали в поле пахать. Никанор через сутки на плоту приплыл, за два плеса до Муромки базлать начал, боялся — пронесет мимо. Вот она какая история… Скажи-ка ты, ведь время вперед уходит, а давнее под старость ближе кажется, ворочаешься к нему памятью. Ценишь пошто-то все по-иному… Отчего бы это, а? Вот ведь, когда воротился домой, не плакал, а теперь через столько лет вспомнил, как Марья по лицу гладила, как тряпицу с леденцами доставал, и слезы душат…