Нас волокло время

Я уже учился в школе, в первом или втором классе. В "зале", так называлась большая комната в три высоких окна, куда выходили двери нескольких классов нашей одноэтажной школы, висел большой портрет Ленина. Ленин в кепке, в темном костюме с жилетом, стоит на булыжнике Кремля, засунув одну руку за жилет, одна нога кажется вытянутой, она была ближе к фотографу. Известный потрет. Кто-то из мальчишек дернул за портрет, он с грохотом упал, и неожиданно на обратной стороне мы увидели изображение другого мужчины, тоже стоявшего во весь рост, тоже невысокого, тоже с усами и бородкой. На груди его были какие-то кресты. "Это же царь!" - радостно завопил кто-то из мальчишек постарше. На царя я глядел с удивлением: так вот кого свергнул Ленин и о ком отец мой иначе и не говорил как "Николашка". У царя было спокойное, немного грустное лицо, на какого-то смешного "Николашку" он ничем не был похож, наоборот, кресты придавали ему серьезный, военный вид, но в это время прибежал кто-то из учителей, переполошенный, схватил портрет - и на плечо, бегом в учительскую. Я был достаточно понятливым, чтобы сообразить, что это действительно не очень прилично: на одной стороне Ленин, на другой - царь.

Но ничего в школе больше не произошло. И только в тридцать шестом году, когда пошли аресты, загремели директор школы и учитель рисования, он же архитектор: говорили, что до революции он строил дома в Москве, я его застал щуплым старичком, по-моему, плохо рисовавшим, и вообще рисование, как пение, физкультура, не считались за предметы учебные, на его уроках всегда стоял шум и гам. В поселке говорили, что арестовали их как монархистов. Но это была сущая чепуха, потому что в доказательство приводилось то, что у директора школы он завел однажды граммофонную пластинку: Шаляпин пел на ней "Боже, царя храни". Директор Василий Георгиевич много раз хвастался тем, что у него "полный граммофонный Шаляпин". Припомнили ли ему, что десять с лишним лет в школе висел, уткнувшись в стену, как бы спрятанный до времени царь? Да это я так сейчас думаю, а тогда, когда водружали потрет Ленина, наверно, на царя и внимания не обратили. Может, еще посмеялись: виси теперь под Лениным.

Хороши смешки. Парабола истории развернулась так, что я теперь не испытываю ни ненависти, ни восторга ни к Ленину, ни к Николашке. Один дурак довел нас до революции, другой ее совершил. Вот я, как и десятки миллионов людей, и живу внутри этого исторического эксперимента, уже давно затянувшегося, надоевшего, выхода из которого что-то не видно.

Тогда "эксперимент" обещал еще многое, хотя любители социализма могли бы призадуматься над феноменом нэпа.

Нэп для меня - пристанционная лавка Королева - тоже одно из первых моих воспоминаний. В этой темной лавке пахло остро и разнообразно: в небольшом помещеньице продавалось все - и чай, и крупа, и ваниль, и мука, и сахар, и подсолнечное масло. Но, по-моему, больше всего было воблы. Нанизанная на бечевки, она свисала с утыканных крюками стен темно-золотистыми гроздьями, и, по-моему, ее никто особенно не покупал как нечто несерьезное, соленую забаву под пиво, а пива Королев не продавал. Вино, в основном водка, ее называли "рыковка", по имени заступившего на пост председателя Совнаркома Рыкова, после смерти Ленина отменившего действовавший после революции сухой закон.

К зависти нынешних питухов, вобла у Королева свисала пуками, сотнями воблин, испылилась, но продолжала источать раздражающий ноздри запах, так что кто-нибудь из взрослых не выдерживал и в получку говорил: "Дай-ка, Николай Егорыч, пяток мне, побалуюсь". Продавали воблу, как и сейчас, штуками, и стоила она какие-то копейки, а Николай Егорыч Королев приговаривал при этом: "Даю, даю, где пятак, там и шестая хорошо ляжет..." Все он продавал только "с походом", свешает фунт печенья - добавит пару печеньиц, к пятаку воблин воблинку за свой счет, весы пошли вниз, а он подбросит две-три конфетки в еще раскрытый кулек.

Нэп был первым сбоем в "эксперименте", который, однако, не был услышан и понят, как следовало бы его понять. Уроков из него не извлекли никаких, напротив, он ожесточил экспериментаторов, подвигнув их прямо к еще более страшному эксперименту - коллективизации.

Нэп был "вынужденным", "отступлением", так называл эту политику Ленин, то есть, если бы не нужда, мы бы, большевики, на это дело не пошли и не отступили перед капитализмом. Но каждое наше "наступление" оборачивалось экономической бедой, разрухой, голодом, в тридцатые годы атака на крестьянство обрушилась такими последствиями, таким развалом сельского хозяйства, какого не было, пожалуй, и во время гражданской войны. Нэп - единственное "отступление" удивительным образом принес народу немедленное облегчение.