Нас время учило…

Ну и Ткаченко! Воспользовавшись нашим неведением (один всезнающий Жаров вспомнил про новые платки, да и то поздно), он дождался последней минуты и на глазах батальонного начальства на ходу кинул в двери теплушки сверток, оказавшийся полотном для носовых платков, а портянки из белой фланели на целую роту остались у него в каптерке! И наверное, завтра же пойдут на рынок…

Значит, воевать будем в старых портянках…

Ткаченко достается все, чем богаты русский и украинский языки, и в то же время среди проклятий явственно проступает нотка восхищения:

– Ну и старшина!

– Силен! Ничего не скажешь! Ведь как сумел, подлюка!

Да, действительно силен. Ну что против него какой-нибудь Жижири или даже Жаров? Щенки, да и только!

Паршенков залезает на верхние нары, и вокруг него сразу же образуется центр вагона. Жаров, умильно заглядывая ему в глаза, заискивает и тянет своим гнусавым голосом:

– Это ты, Миша (уже шестерит, гнида!), первый заметил, что утиральники, а не портянки… Я только вспомнил…

Паршенков густо похохатывает. Любит, когда перед ним лебезят.

– А помнишь, Миша, – продолжает Жаров, – друг у тебя был в распреде, так то друг был! Ой, какой друг…

Жаров полузакрывает свои маленькие глазки и покачивается от умиления перед бывшим Мишиным другом.

Кто-то из кружка Паршенкова вспоминает мраморное пресс-папье и изображает перепуганного Борисова.

Паршенков хрипло хрюкает – смеется. Приятно вспомнить. И сейчас же рассказывается еще один случай, когда Паршенков бритвой разрезал четыре мешка у вахлаков: и сам поел, и нам досталось, и гроши были…

Воспоминания в полном разгаре. Все раскрылись, разоткровенничались. Ведь на фронт же едем – погибать, пропади оно все!..

– А я при нимцях в полиции служив, – неожиданно заявляет один из парней второго взвода.

– Та шо ж тут таке? Та и я тож полицай… Абы гроши да харчи…

Вот так так! Вспоминаю Филиппова – вот оно как…

– А нас нимци вагон с водкой один раз разгружать поставилы. Так мы грузилы, грузилы, а сами ящика три пид насыпь пустилы…

Внимательно прислушиваюсь. Оказывается, не одни полицаи в вагоне, а есть и настоящие ребята… вредили немцам…

– А потом тую водку ввечери зибралы да три дни пилы, остальное продалы на базари…

– У нас на гражданке кодла была, – берет слово Паршенков, и все почтительно замолкают. – И у них кодла – человек двадцать. Встретились на реке. Они, суки, против меня атамана своего выслали. Наши стоят, и они стоят. А мы с этим хмырем сходимся.

В вагоне тишина. Перестали жевать, перестали двигаться. Слушают. Говорит Паршенков.

– Он думал – я биться буду. А я не стал. К нему подошел, за кончик носа его взял и бритвой опасной тот кончик отрезал. И тому хмырю той кончик в морду бросил…

Общий крик восхищения, и опять тишина.

– Он охренел, кровью залился и назад. И кодла их подорвала… А ты, сволочь, падло, гад, – внезапно взрывается он, – помнишь, как капнул про меня лейтенанту?

В одну секунду он сбрасывает поперечную доску, установленную между нарами. Какой-то парень из второго взвода, притулившийся на ней, вместе с доской летит на головы сидящих внизу. Там он вскакивает и, держась за голову, – видно, ударился, – убегает в глубь вагона, подальше.

Паршенков, так же быстро, как пришел в неистовство, успокаивается и вдруг замечает меня.

– А этот – ваш Разумовский, как он, не капал? – говорит он, обращаясь к Жарову, а разбойничьи глаза сверлят меня.

Я весь напрягаюсь.

– Да нет, про него ничего худого не скажешь, – неожиданно заявляет Жаров. – А помнишь, Миша…

Пронесло. Спасибо Жарову. Не ожидал.

Укладываюсь на досках.

Стучит вагон, гремит вагон: на фронт, на фронт, на фронт…

Часть вторая Фронт

Прифронтовой лес

Зеленые шалаши из хвои – наши теперешние дома. Сделаны они добротно и удобно. На полу каждого из них слева и справа – места для спанья, отгороженные стволами молодых сосенок и выстланные зеленым лапником.

Чисто, нарядно, зелено, и хорошо пахнет хвоей.

Стоят теплые летние дни, в лесу поют птицы.

Недалеко от нас большое, заросшее камышом озеро. Здесь много озер. Карелия – лесной, болотный и озерный край.

С самого начала – ЧП. Еще вчера, расположившись на указанном нам месте, мы с вечера услышали на озере взрывы. Все повскакали с мест, схватили автоматы, однако остановились по командирскому окрику: «Отставить! Вольно!»

Наш новый комроты, стоя спиной к озеру и затягиваясь трофейной папиросой, медленно выпустил дым и спросил насмешливо:

– Чего? Испугались? Не дрейфь! Братья-славяне гранатами рыбу глушат.

Побежали посмотреть. На берегу толпа солдат. На траве ведро с крупной рыбой. В озере, метрах в пяти от берега, двое голых вытаскивают всплывшую белыми животами вверх рыбу и бросают ее на берег.

Меня удивило равнодушие офицеров. Что нам, гранаты для рыбы дали? Странно. Но это, наверное, не единственная странность здесь.

А сегодня утром мимо нас пронесли носилки с ранеными… Что? Где? Почему?

Незнакомый рыжий и конопатый солдатик охотно делится с нами новостями: