Нас время учило…

Когда мы возвращаемся в казарму, то сталкиваемся с толпой старых курсантов, вернувшихся с учений. Нас встречают свистом, криками, насмешками. Назревает драка, но с появлением старшины шум стихает.

Вечером разносится слух, что в вестибюле будут выдаваться продукты из каптерки. Как будут выдавать, кому, каков порядок выдачи – никто не знает, но все спешим туда. Мне надеяться не на что, ведь я ничего не сдавал, но я бегу со всеми из любопытства. На лестнице нас обгоняет ватага старых курсантов, человек тридцать или сорок. Они-то чего спешат? Ведь им-то ничего не положено, на что они надеются?

Однако курсанты знают что-то свое и плотной стеной встают у дверей каптерки. Наши образовывают второй круг сзади, толкаются и переругиваются с курсантами.

– Очередь надо!

– Яка там очередь!

– А ты не лезь, гад, глаза выколю!

– Надо по списку выдавать, по списку, – беспокоится голубоглазый парень, а то беспорядок…

– А эти-то чего приперлись? Чай, они-то ничаво не получат. А ну давай отсюдова!

– Я тебе дам «отсюдова»! – вдруг набрасывается один из курсантов на голубоглазого. – Катись, вошь чесоточная! – И он с размаху бьет парня по щеке. Тот отшатывается в сторону, но другой курсант еще раз бьет его по голове.

– Наших бьют! – В темную однородную толпу курсантов врезываются цветные полушубки и серые ватники, и начинается потасовка.

Внезапно двери каптерки открываются, и на пороге появляется старшина с большим холщовым, из-под картошки, мешком в руках.

Драка моментально прекращается, и вся толпа уплотняется к центру. Старшина с минуту молчит, улыбаясь, а потом с помощью сержанта вдруг высоко поднимает мешок и опрокидывает его в толпу…

Общая свалка. Приглушенные крики. Топот. Красные, потные лица с вытаращенными глазами. Кто-то выдирается из общей кучи, крепко прижимая к груди несколько сухарей. Кто-то внизу, под телами, задавленно хрипит. Мелькают кулаки, оборванный ремень, спины, животы, руки, ноги – все перемешалось в каком-то диком хаосе, а на возвышении стоят старшина и сержант и хохочут, забавляясь зрелищем.

Я и несколько других ребят стоим поодаль в столбняке, не отрывая глаз от происходящего.

Наконец то один, то другой курсант, с разорванными воротниками, красные, вылезают из кучи-малы и, придерживая набитые карманы, исчезают на лестнице. Куча распадается…

Нашим почти ничего не досталось, кроме синяков и кровоподтеков, и они со стонами и руганью расходятся по казармам.

Разыскав свою койку, я неожиданно нахожу ее занятой. Кто-то лежит на ней, укрывшись одеялом. Наверное, я ошибся – пересчитываю снова: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья… Все правильно – моя.

На мой недоуменный вопрос – злобная ругань из-под одеяла. Зову старшину. Он идет со мной неохотно, а узнав в чем дело, вдруг обрушивается на меня:

– А ты что думал, – как у маменьки, – отдельная тахта? А ну, ложитесь вместе, вашу в душу… Отбой!

Мой сосед, длинный и жилистый парень из-под Харькова, глухо ругается и отодвигается к краю койки.

Лежим, укрывшись одним одеялом. При каждом моем движении он злобно поносит меня, толкается и стаскивает одеяло…

Кажется, начинается настоящая армейская жизнь.

Баня

Новые незнакомые люди окружают меня. Всех перемешали, перетасовали. Рядом со мной уже нет ни одного мантуровского парня, к которым я если не привык, то хоть как-то применился, притерпелся, знал, что от кого можно ждать.

Вокруг меня в основном украинцы из оккупированных областей и рязанские, горьковские парни. Все они враждуют друг с другом. Постоянно вспыхивают ссоры, драки, ругань, ежедневно происходят кражи, крупные и мелкие.

Утром нас еще раз подстригли под машинку, днем погоняли строевой, потом роту построили в вестибюле и устроили суд.

У одного парня пропали деньги – восемьсот рублей. Сержант устроил обыск и нашел деньги у Соловьева, невысокого худого паренька. Деньги вернули владельцу, а Соловьев стоит в центре, опустив светлую голову, и выслушивает проповедь офицера. Мы стоим вокруг, повзводно, образовав четырехугольник, и внимательно слушаем.

– Украл деньги, Соловьев? – спрашивает офицер.

– Украл.

– Ты что же, сволочь, – вор?

Соловьев молчит.

– А зачем украл?

Молчание.

Офицер думает. Говорит он тяжело, медленно подыскивает слова.

– Ты знаешь, что в армии воровать нельзя? Отвечай!

– Знаю.

– А зачем воруешь?

Молчание.

– В штрафную захотел?

Ответа нет. Соловьев стоит, опустив голову, и сдается мне (нет, не может быть!), что он улыбается уголками рта.

– Запомни, – голос офицера становится торжественным, – в армии воровать нельзя! Повтори!

– В армии воровать нельзя.

Пауза.

– Так будешь воровать?

– Нет! – Соловьев поднимает голову и уже открыто улыбается, глядя на офицера, и весело повторяет:

– Нет, не буду воровать! Потому в армии нельзя!

Офицер доволен.

– Становись в строй! Рота, – обращается он к нам, – сейчас пойдете в баню. Сержанты, выводите людей!

В баню! Ура! Все мы грязные как черти, не мылись уже три недели…

– Выходи! Стройся! Смирно! Шагом марш!

Весело трогаемся с моста.

– Запевай!