Наш человек в Гаване

– Сказала, что если б я и знала правду, то и тогда не стала бы вам мешать. Сказала, что вы действовали из самых лучших побуждений, а не ради того, что кто-то ждет глобальной войны, которая может и не произойти. Этот болван, наряженный полковником, заикнулся было о «нашей родине». А я сказала: «Что вы подразумеваете под словом «родина»? Флаг, который кто-то выдумал двести лет назад? Епископский суд и тяжбы о разводе, палату общин, где стараются перекричать друг друга?.. Или же БКТ [британский конгресс тред-юнионов], Управление английских железных дорог и кооперативы? Вы-то, наверно, думаете, что ваша родина – это ваш полк, если вообще даете себе труд подумать, но у нас с ним нет полка – ни у него, ни у меня». Они пытались меня прервать, но тогда я сказала: «Ах, простите, совсем забыла. Вы уверяете, будто на свете есть нечто более высокое, чем родина! Вы внушаете нам это всеми вашими Лигами наций, Атлантическими пактами, НАТО [Североатлантический союз], ООН, СЕАТО [организация стран Юго-Восточной Азии]... Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв. И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что вам нужны мир, свобода и справедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей карьере!» Я сказала, что сочувствую тем французским офицерам, которые в 1940 году предпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина – это куда больше семья, чем парламентская система.

– Господи, неужели вы все это им сказали?

– Да. Я произнесла целую речь.

– И вы на самом деле так думаете?

– Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек.

– Любой человек?

Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: «Дорогой» – это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, – нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь». Он догнал Беатрису у самой двери и сказал:

– Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место.

– У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате.

– Вам хотелось остаться?

– Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино.

– Какая унылая жизнь, – вы же сами так говорили.

– Но вы бы делили ее со мной.

– Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса.

– Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли.

– Ей пора понять, что отец – тоже человек.

– Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить.

– Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта.

– Вам нелегко будет ей признаться.

– Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить.

Она сказала:

– Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят.

Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку.

– Пойдем отсюда, детка, – сказала она. – Вот придумали, да еще у всех на виду!

– Ничего, – сказала Милли. – Это мой папа.

Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга.

Старушка спросила:

– А это ваша мама?

– Нет. Его секретарша.

– Отдайте мне мою корзинку, – с негодованием воскликнула старушка.

– Ну вот, – сказала Беатриса. – Дело сделано.

Уормолд пробормотал:

– Мне очень неприятно, Милли...

– Ах, ерунда, – заявила Милли, – пора ей узнать, что такое жизнь.

– Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком...

– Я рада, что ты женишься. В Гаване я думала, что у вас просто роман. В конце концов разница тут небольшая, ведь вы оба люди женатые, но все же так приличнее. Папа, ты не знаешь, где здесь манеж?

– Кажется, в Найтсбридже, но сейчас он закрыт.

– Я просто хочу разузнать дорогу.

– Ты, правда, не огорчена?

– Язычники могут поступать, как им хочется, а вы ведь язычники. Счастливые! Я вернусь к обеду.

– Видите, – сказала Беатриса. – Вот все и обошлось.

– Да. Здорово я ее уломал, а? Кое на что я все-таки способен. Да, кстати, мои сведения о вражеских агентах их, наверно, обрадовали.

– Не очень. Понимаете, дорогой, лаборатория полтора часа занималась тем, что обрабатывала ваши марки одну за другой, отыскивая черное пятнышко. Если не ошибаюсь, его нашли на четыреста восемьдесят второй марке, но когда они попытались его увеличить, там ничего не оказалось. Вы либо взяли слишком большую выдержку, либо повернули микроскоп не тем концом...

– И они все же дают мне КБИ?

– Да.

– И службу?

– Сомневаюсь, чтобы вы долго на ней удержались.

– А я и не собираюсь. Беатриса, когда вам первый раз показалось?..