Наш человек в гестапо. Кто вы, господин Штирлиц?

Она понимала, что Леман варился в этом котле, постоянно рисковал и единственным человеком, с которым он мог выговориться и хоть как-то разрядиться, была она, Люси. Он не скрывал и прямо ей говорил, что она, женщина необыкновенно духовно чистая и внешне привлекательная, по его мнению, отличается удивительной стойкостью. Сохранять самообладание, неуклонно следовать требованиям конспирации, ни разу не дрогнуть перед лицом постоянной угрозы ареста, когда гестапо могло прийти в любое мгновение — это был подвиг особого свойства. Он ей верил и знал, что она пойдет до конца.

Люди, не испытавшие ужасов гестапо, не могли их себе представить, а Вилли видел их постоянно. Он знал, что во втором отделе Мюллер создал специализированное подразделение по «форсированным допросам», укомплектованное садистами по призванию, вооруженное наборами инструментов для изощренных пыток своих жертв.

Вилли не говорил об этом Люси, поскольку берег ее и считал, что сделает все мыслимое и не мыслимое, чтобы не допустить ее ареста.

Нет, ей определенно нужно на время сменить обстановку. С этими мыслями она уснула…

Люси застала мать уже оправившейся после болезни, но еще слабой. Она очень постарела, стала ворчливой и постоянно жаловалась на жизнь. Недовольство своим положением сделало ее враждебной к нацистам. Целые дни она ворчала по поводу жизни в Германии и все донимала Люси вопросами, почему она там сидит.

Во Франции Люси тоже не нашла покоя, хотя очень на это надеялась. Она утратила наивную уверенность ранней молодости и здесь свою беспомощность ощущала еще острее, чем в Берлине. Она ходила по знакомым улицам, но они уже не радовали ее. Собор Парижской богоматери, кавалерийская академия, здания, возведенные иезуитами, дома ее знакомых — все потеряло прежний облик, казалось безвозвратно ушедшим в прошлое.

Однажды она проходила мимо Центрального рынка. Это был час, когда торговля уже заканчивалась. Люси шла мимо цветочного ряда. Последние цветочницы складывали свои опустевшие корзины. Подметальщицы собирали в кучи остатки раздавленных и поломанных стеблей и опавших лепестков, смешанных с пылью, забрызганных грязной водой. Кисло-горький запах увядшей зелени смешивался с витающим под стеклянными сводами ароматом цветов, целый день отдававших свои испарения этим стенам, этим камням и этим корзинам. Ведь с раннего утра нагруженные цветами тележки подъезжали сюда со всех улиц, примыкающих к рынку. Прямое дыхание роз, едва уловимый запах резеды, аромат левкоев и душистого горошка — все это сладким туманом висело над цветочным рынком. Отсюда эти ароматы растекались вместе с возками торговцев, с корзинами цветочниц по всем бульварам, площадям и улицам Парижа. Где бы парижанин не захотел купить цветы — у входа в кафе или на паперти храма, под навесом газетчицы или у Палаты депутатов — их источником был Центральный рынок.

С детства Люси сохранила нежную любовь к цветам. Она любила смотреть как женщины деятельно сортируют только что привезенные цветы, как их про верные руки с нежностью, неожиданной для торговок, разбирают тонкие стебли, с какой ловкостью опрыскивают водой огромные разноцветные пучки.

Она остановилась внезапно, словно кто-то схватил ее за руку. Несколько мгновений Люси стояла в растерянности, глядя на торговок, словно не могла понять, где она находится. Потом вошла под стеклянный свод и, шагая через струйки грязной воды, двинулась вдоль ряда. В самом конце она остановилась. С недоумением и даже как будто со страхом она глядела, как торговка, еще утром с такой нежностью разбиравшая ароматные пучки, теперь безжалостно кидала остатки непроданного и увядшего товара в корзину.

Так Люси стояла несколько мгновений, потом подошла к женщине и, протянув ей пять су, сказала:

— Прошу вас, мадам, несколько цветов.

— Мадмуазель, они совсем завяли…

— Ничего… право, это ничего не значит… Прошу вас.

Это было сказано так мило, с такой нежностью, что торговка посмотрела на нее с нескрываемым удивлением.

— Господи, да берите сколько хотите! — воскликнула она. — Нет, нет, деньги мне не нужны… Берите. — И она с безжалостной деловитостью профессиональной торговки опрокинула к ногам Люси корзину. — Все пойдет на помойку.

Люси аккуратно выбрала небольшой букет любимых цветов.

Дни тянулись на удивление медленно. Люси чувствовала себя в Париже совсем одиноко, но выехать в Берлин все не решалась. Ей было страшно вновь возвращаться в эту атмосферу, постоянно ощущать опасность, держаться настороже, бояться людей. Однако ее влекло к Леману сильнее, чем когда-либо, но она боялась самой себя.

Но наступил момент, когда ей стало стыдно за свою трусость. Она не забывала слова Кочека, сказанные им перед отъездом, что он очень надеется на нее, что она будет верна своему слову и не подведет.