Наш Декамерон

Теперь я слышал где-то свой крик - детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом - здесь:

- А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.

…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.

- Почему утаили? - кричал Лысый. - Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: "Я есть!" Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разо-рвалось твое сердце от наших злодейств?

Я вплотную подошел к дверце за черту:

- Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. "Не собирайте земных богатств, ибо…"; "Возлюбите ближнего своего…". Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.

Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола - Он, а за Ним… на горе… они же - люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…

- Не оставляй меня, Боже! - кричал я.

…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…
А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу - закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…
Вот, пожалуй, и все…
"Де-Декамерон" закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!
Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).
Вижу, вижу сон! Я испытываю мучительное страдание. Но почему-то радостное страдание. Я ощущаю такую… такую любовь… Проснулся в слезах. Потом опять задремал и понял, что мне опять снится это страдание. Я видел себя, но со спины. Тем не менее знал, что это я. Я висел в воздухе. И на меня медленно надвигалось дерево. Я умолял, я боялся… но неумолимо входил в сень дерева. Листья двигались, как маленькие щупальца. И в листве плавало женское лицо. Ее лицо. Лицо суперзвезды… Глаза ее были закрыты, но все черты освещены каким-то слепящим, беспощадным светом. И вдруг я понял то, что часто мерещилось мне в запрокинутом женском лице. Понял! И содрогнулся!
В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…
Вышел из дома. У метро "Динамо" встретил Краснорожжего. Это человек вечно опухший, с чудовищно подходящей ему фамилией. Он всегда пьян и всегда на новой работе. И в этот раз он был тоже пьян. Он сразу приступил к делу:

- Деньги есть?

У меня не было. Зачем мне деньги?

- Нужно выпить, понимаешь? (Мат.) Хрена ты понимаешь! - Он приблизил страдающие глаза, больные, безумные. - Сволочь ты. Слушай меня…

Он дышал на меня запахом бессонных ночей, зловонием сигарет, плохих зубов, жидкости для бритья и лука. Всем, что он съел и выпил. Из бессвязной его речи я все-таки понял, что у метро "Динамо" висит объявление: у кого-то потерялся пудель, обещано вознаграждение за него.

- Полдня… (мат) рвусь за всеми пуделями. Думаю, хоть какого пса словлю - рупь за труды все равно дадут? (Мат.)

И вдруг он просиял. На багровой роже над клубничным носом заблестели умные глаза: