Наш день хорош

Устинья поправила на себе платок, одернула юбку, спросила.

— На ночь хватит?

— Смотря по тому, как работать будем.

— Ну, у этого, — она кивнула головой в сторону Афанасия, — небось, не застоишься. Не даст.

В словах Устиньи прозвучала не обида, как ожидал Федор Петрович, а гордость. Это его удивило и вместе с тем обрадовало.

— Не сердишься на него?

— А чего на него сердиться? Я привыкла. Он всегда такой ершистый, если видит, что не прав.

Буланая лошадь, отмахиваясь хвостом от комаров, ела возле полевого стана сочную траву. Устинья, поймав ее за поводья, вдела ногу в правое стремя и, как птица, взлетела вверх. Лошадь тихонько заржала и начала переступать передними ногами. Устинья потрепала ее ладонью по гриве и, тронув поводья, сказала, обращаясь к Федору Петровичу:

— Насчет горючего не беспокойся.

— А насчет Афанасия? — со смешком спросил Федор Петрович.

— Ну, с ним еще проще. Сама управлюсь...

Пока Федор Петрович заправлял трактор, Устинья о чем-то разговаривала с Пановым. По тому, как они оба жестикулировали, можно было понять, что разговор был не из приятных и не из мирных.

Трактор затарахтел, словно тысячу молотков начали стучать по стволам белеющих в темных сумерках берез. Включенные фары выбросили снопы света, отчего сумерки еще больше сгустились.

Федор Петрович дал задний ход, подогнал машину к лафетной жатке и когда соскакивал с сидения, чтобы подцепить ее, услышал последние слова Устиньи:

— Все высказал? Или еще осталось?

— Если мало, могу добавить, — ответил Афанасий.

— Постыдился бы чужого человека.

— Чего его стыдиться? Он свой.

— Ну, ладно! Вот последний раз тебе сказываю: надо мной можешь какие угодно шутки шутить, а коли на массиве и дальше барахлить будешь, завтра же тебе отставку дам. В правление пойдешь.

— Ты меня правлением не пугай.

— Тебя не испугаешь. Давно известно. А все-таки пойдешь!

Не дожидаясь ответа, Устинья ударила лошадь ногой, взяла с места в намет.

Афанасий махнул рукой и отрывисто скомандовал Федору Петровичу:

— Поехали! Нечего время терять...

 

Неслышно и незаметно бежит время. Смоляное небо висит над землей. В середине его мерцает яркими точками Большая Медведица. Застыли в неподвижной дреме таинственные, как в сказке, леса. Над сонной землей — непрерывный гул. Справа, где-то в стороне Сункулей, и слева, за озером Камышным, то вспыхивают, то гаснут, как зарницы, огни уборочных машин, слышится непрерывное тарахтение моторов.

Иногда сквозь стрекот лафетной жатки, повизгивание гусениц и рокот трактора доносится до слуха Федора Петровича нетерпеливый окрик:

— Давай, дава-ай, не сбавляй ходу!

Это кричит Афанасий. Он не сидит, как положено, а стоит на своем рабочем месте, чуть наклонившись и вцепившись обеими руками в штурвал. Голова у него не покрыта, рубаха расстегнута, через открытый ворот видна широкая сильная грудь. Яркие огни фар режут ночную тьму, далеко освещая колышущуюся, с набухшими колосьями пшеницу. Сжатая пшеница ровным рядом ложится на полотно хедера, движется к выбросу сплошным потоком, и сзади жатки, погружаясь в темноту, как в темную воду, ложится такая же непрерывная линия высокого валка.

Трактор идет без рывков, словно плывет по земле, изредка только, на поворотах, замедляя ход.

Много раз уже оглядывался Федор Петрович, зорко всматривался в сжатую полосу, в ощетинившуюся свежую стерню. Не балует ли снова Афанасий, не остаются ли в стерне колосья? Понял он свою ошибку или не понял?

Часов в одиннадцать ночи, незадолго до окончания смены, с полевого стана пришла Устинья Терентьевна. Не поленилась, прошла за жаткой вокруг всего массива, придирчиво осмотрела и только тогда помахала рукой, приказала остановиться.

Афанасий сошел с жатки, потрепал Устинью по спине и добродушно спросил:

— Опять проверяешь?

— А то как же! — ответила Устинья. В глазах ее блеснул радостный огонек, не то от добродушного тона Афанасия, не то оттого, что она осталась довольна его работой.

— Ну, ну. Проверяй.

Устинья вместо ответа прильнула к нему, погладила его слипшиеся от пота волосы.

— Устал, наверное, родимый?

— Понятно, устал. Ведь не в бабки играл.

— Вот такого, хорошего, я тебя люблю в сто раз больше, — не стесняясь присутствия Федора Петровича, ласково сказала Устинья.

— Чем кого?!

— А вот когда ты становишься дурачком и ершом, не люблю.

— Ишь ты какая у меня, —засмеялся Афанасий. Схватил Устинью под локти, приподнял на руках и затем бережно опустил на стерню.

Федор Петрович удивленно посмотрел на обоих и покачал головой.

Устинья поправила прядь волос, выбившихся из-под платка, и решительно крикнула:

— Ну, тракторист, заводи, поехали дальше!

Афанасий полез было обратно на жатку, но Устинья схватила его за плечо, остановила.

— Иди на трактор. Отдохни. Я сама тут управлюсь.

— Смотри, осторожней, — не возражая предупредил Афанасий.

—- Ничего, не впервой! Хоть и не ценишь нас, баб, а мы тебе не уступим.

Федор Петрович включил мотор трактора. Афанасий на ходу ловко вскочил на сидение и, усаживаясь рядом, словно старому другу, сказал Федору Петровичу:

— Вот чертова баба! Не могу на нее долго сердиться.