Наш дом стоит у моря

— Старухе моей, граждане, сообщите как-нибудь это… поделикатнее… Чтобы не волновалась, — произнес дед. — И цыплят тех, значит, присмотрите…

— Этот? — кивнув на деда, спросил один из полицаев у Жиздры и, не ожидая ответа, начал расстегивать кобуру. — Ах ты, партизанская рожа…

— Найн, найн, — остановил его немец дулом своего автомата. — Партизанен, ходи туда, — указал он деду на ворота. — Аллес!

Деда Назара увели. Взрослые начали совещаться, как бы сообщить обо всем бабке Назарихе.

Ленька отвел нас в сторонку и сказал, сжимая кулаки:

— Теперь мы будем мстить. По-настоящему. Слушайте, что я придумал…

МЕСТЬ

Вечером Ленька притащил на кухню здоровенный красный кирпич и спрятал его за радиатором.

— Хоть одного фашиста мы завтра все-таки укокошим.

— Укокошим, Леня, — подтвердил я.

— Попомнятся им Штольхи, и дед Назар, и Дора… Да не пяль ты все время глаза на радиатор!..

Утром мы с братом вытащили кирпич, вымыли его хорошенько. Потом Ленька вытер его насухо и написал мелом на спинке: «Смерть фашистским оккупантам». «Оккупантам» Ленька написал через два «к». Точно так же, как в партизанских листовках. Правда, «оккупантам» не поместилось на одной стороне кирпича, и пришлось его перенести на другую.

— Ничего, поймут, — сказал Ленька, заворачивая кирпич в тряпку. — Пошли.

Во дворе нас уже ждали Соловей и Мамалыга. Ленька сделал вид, будто он их вовсе не замечает, и медленно прошел к черному ходу. Я — за ним. Соловей и Мамалыга юркнули вслед за нами.

— Готовы? — спросил Ленька.

Соловей и Мамалыга молча кивнули: готовы, мол. Под мышкой у каждого было завернуто в тряпку что-то увесистое.

Ленька повернулся ко мне:

— Слушай внимательно, Саня. Слушай и запоминай. Домой мы после операции не вернемся, потому как тут наверняка суматоха подымется порядочная. Так вот, ты разведаешь все хорошенько и приходи после обеда к Жоркиной бабке в Лермонтовский переулок. Помнишь, где это?

— Ага.

— Ну-ка повтори.

— Так я же был там.

— Кому говорю, повтори.

— Лермонтовский переулок, шесть, во дворе налево, второй этаж.

— Молоток. — Ленька положил руку мне на плечо и зашептал на ухо: — Только иди не напрямик, Саня, а через парк Шевченко. Чтобы хвост за собой не привести. Ясно?

— Ясно.

Взять меня на чердак Ленька наотрез отказался. Я захныкал и заявил, что расскажу обо всем маме. Тогда Ленька дал мне такую затрещину, что у меня искры из глаз посыпались:

— Ябедничать?!

Я замолк. А Ленька, сделав страшную рожу, притянул меня к себе:

— Забожись, что не расскажешь.

Я молчал, посапывая. Я не знал, как это — божиться.

— Ну! — встряхнул меня Ленька. — Скажи: «Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь хоть полсловечка».

— Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь…

— «И маме», — подсказал Ленька.

— И маме, — покорно повторил я.

— Пошли, ребята, — кивнул Ленька Соловью и Мамалыге и первым стал подниматься по ветхим ступенькам черного хода к чердаку.

Примерно через час возле нашего дома свалился в обмороке фашистский офицер. Кто-то бросил с крыши кирпичи. Правда, кирпичи просвистели у фашиста под носом и вдребезги разлетелись у самых ног. А он брык — и в обморок.

Я стоял возле ворот и все видел.

Фриц был толстый и лысый. Раскинув руки, он лежал на осколках кирпичей; неподалеку, уткнувшись лакированным козырьком в лужу, валялась его фуражка.

Первыми к фашисту подбежали Жиздра и полицай. Они подобрали фуражку, расстегнули ему китель и начали его щупать, тормошить. А Жиздра так даже ухо к груди приложил: живой ли? Потом они вместе с полицаем глянули наверх, задрав, как по команде, головы.

Жиздра вдруг вскочил и убежал во двор. И вот тогда я не на шутку испугался: а что, если он поймает ребят? Я даже похолодел от этой мысли. Но Жиздра выскочил со двора с мокрым полотенцем в руках и, оттолкнув меня, помчался к фашисту.

Полицай взял полотенце, начал осторожно промокать им лысину офицера, и тот зашевелился.

Я с интересом наблюдал, что же будет дальше, и мне так хотелось зафутболить ногой фуражку, которую полицай положил сбоку от себя. Я даже сделал пару шагов к ней. И вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня, втянули в подъезд. Я оглянулся — мама.

Днем к нам пришли полицаи. Их было двое. Один — усатый, с длинными, до колен, руками; другой — маленький, напомаженный, похожий на черного вертлявого жучка. Он был вежливый, этот Жучок. Когда мама отворила им дверь, вытер ноги, прежде чем войти, и улыбнулся, указывая на себя и на своего товарища:

— Мы из месткома. Можно?

Начался обыск. Жучок все время вращал пальцами, как Чарли Чаплин, красивую перламутровую тросточку и, перед тем как заглянуть в буфет или шкаф, обязательно спрашивал у мамы:

— Позвольте?

Усатый же, наоборот, молча, с тупым остервенением швырял вещи и не улыбался на шуточки своего товарища.

— Где твой байстрюк? — спросил он у мамы, как только вошел в комнату, и больше ни слова.

Мама тоже молчала.

Полицаев привел Жиздра. В комнату он не вошел, в коридоре топтался. Потом не выдержал, заглянул в дверь:

— Ну как?

— А-аа… — отмахнулись полицаи.

— А ты, часом, не брешешь, борода? — подошел к Жиздре Жучок.