Наш дом стоит у моря

Бензин, конечно, сделал свое дело — звездочки поблекли.

Но только зря эти неуклюжие музыканты так неосторожно расходовали бензин: он сочился в щелях между шиферными плитками и сбегал струйками на деревянный пол пятачка.

Затем эсэсовец дал еще раз напоследок взбучку Саргану (даже в блокнотик свой что-то записал), сел в лакированный «БМВ» и укатил.

Музыканты спустились с крыши. Хмурый Сарган собрал свою ватагу, построил и увел, то и дело озираясь на пятачок. Больше они в тот день не играли.

Впрочем, они вообще больше не играли свое «юбер аллес» в нашем горсаду на Дерибасовской, потому что пятачок в тот же вечор сгорел. Дотла.

Я же говорил: слишком уж неосторожно обращались музыканты с бензином.

ДОРА ЦИНКЛЕР

Мы возвращались домой.

— А ты заметил, Леньчик, как у Саргана глаза на лоб? — Мамалыга остановился, вытаращил глаза и начал хватать ртом воздух, изображая Саргана.

— А как раненые фрицы смотрели, вы заметили? — спросил Соловей.

— Теперь об этом весь город заговорит, — вмешался я.

— Точно, — согласился Ленька и улыбнулся, довольный. — Наделали мы шороху…

Я вспомнил, как в прошлом году на Октябрьские праздники партизаны водрузили на купол Успенского собора красный флаг. И хотя не было в тот день ни демонстрации на Куликовом поле, ни музыки на каждом перекрестке, как в прошлые годы, лица у людей светились тихими улыбками, и знакомые и незнакомые поздравляли друг друга с праздником. Фашисты долго боялись притронуться к флагу: на подступах к нему партизаны расставили дощечки, на которых были нарисованы череп и кости, — не подходи, мол, заминировано.

— Лень, — сказал я, — помнишь красный флаг на Успенском соборе? На Октябрьские праздники в прошлом году, помнишь? Так и наши звездочки.

— Ох, и любишь ты пофорсить, Санька, — осадил меня брат. — Тоже сравнил: то ведь самые настоящие партизаны. И флаг висел, помнишь, сколько? А у нас они все за каких-нибудь полчаса смыли.

— Ничего, Леньчик, — успокоил его Мамалыга. — Наши звездочки тоже были что надо.

— Эх, не догадался я булыжник в бумагу завернуть и проводок отвести и череп нарисовать для страху — вроде бы мина. — Ленька вздохнул и огорченно добавил: — Всегда так. Хорошая мысля́ приходит опосля.

Еще издали, свернув с улицы Чижикова на Канатную, мы почувствовали, что в нашем доме творится что-то неладное. Возле ворот стояла черная крытая машина с большим белым крестом на кузове.

Мы знали, что́ это за машина. Это была «душегубка». На таких тупорылых душегубках фашисты охотились за людьми. А белый крест на кузове был нарисован просто так, для отвода глаз. Как говорил мой Ленька, для близира.

Особенно много таких «душегубок» развелось в последнее время, когда вышел приказ об эвакуации еврейского населения. Знаем мы эту эвакуацию! Днем и ночью рыскали теперь «душегубки» по городу. И если у чьих-то ворот останавливалась такая машина, все знали — в дом этот пришла беда.

Вот почему мы сразу же умолкли и, не сговариваясь, прибавили шагу.

Черную машину торопливо обходили прохожие. Мимо нас пробежал с пустым ведром Витька Гарапиля из соседнего дома.

— У вас там аврал, ребя! Берут! — крикнул он.

Мы со всех ног бросились к воротам.

Во дворе стояла странная тишина. Странная, потому что во дворе были люди. Дед Назар из восьмой квартиры стоял под своим окном, из которого, облокотившись на подоконник, выглядывала бабка Назариха, — старики Назаровы жили в бельэтаже. Вообще-то деда звали не Назар, а Григорий. Просто у него фамилия была Назаров. Вот мы и называли его Назаром. Так удобнее. И бабку — Назариха.

Рядом с дедом стояла наша мама, с другой стороны — бывший преподаватель ботаники Гнилосыров, Вовкина мать с маленькой Тайкой на руках. В стороне ото всех, покручивая желтым, прокуренным пальцем серебряную цепочку свистка, прохаживался в блестящих скрипучих сапогах Жиздра (о нем я расскажу позднее).

Никто из взрослых не обратил на нас внимания, когда мы стремглав влетели во двор. Лишь только Вовке мать дала по затылку: «Где тебя носит, идол?» — и сразу же забыла о нем.

Взгляды всех были прикованы к двум окнам на втором этаже. Это была квартира парикмахера Ганса Карловича Штольха. Окна распахнуты настежь, вернее, не распахнуты, а вынесены «с мясом» — рамы вывалились наружу и покачивались на нижних шурупах.

Вот в парадном на втором этаже хлопнула дверь.

— Шнель! Шнель! — услышали мы.

И затем — шаги людей, спускающихся по лестнице.

Двое вооруженных полицаев и немец вывели во двор Ганса Карловича, его жену Дину Ивановну и Дору Цинклер. Возле Доры испуганно жались курчавые близнецы — Мишка и Ося. Ганс Карлович был в белом парусиновом пиджачке. Дора Цинклер — простоволосая, босиком.

Было около трех часов, и двор наш, как обычно в это время дня, был разделен на две половины: солнечную и теневую.

Ганс Карлович, Дина Ивановна и Дора с детьми оказались на солнечной стороне. И как только они показались из полумрака парадного, солнце резко ударило им в глаза. Ганс Карлович сощурился, улыбнулся и кивнул в нашу сторону: здравствуйте.

Мишка и Ося терли глаза кулаками, жались к матери.