Наш китайский бизнес

Доктор внимательно и ласково взглянул на нее. Умница, он ее инстинктивно остерегался, и даже предполагал, откуда следует ждать удара.

— Ну что ты! — проговорил он укоризненно. — Моя анкета предназначена для психически здоровых людей.

Разумеется, он подсунул блондинке анкету. Та рассеянно ее прочла. На наводящие вопросы о самоубийственных мыслях ответила твердо: везде обвела слово «нет» маленькими аккуратными кружками.

14

Нелепое, бездарное существование! Ничто не в радость. Взять давешний случай: неожиданно выяснилось (на уровне сложных подсознательных процессов), что Витя — владелец автобуса. Ну хорошо. А зачем его по почте-то посылать, на другой конец города?!

К тому ж он забыл в автобусе все свои вещи, в том числе — концертные туфли, и теперь на спектакль должен идти в одних носках омерзительно зеленого цвета с какой-то седой искрой… Господи, с тоской подумал Витя, да что ж я за мудила-то?! Ведь я мог элементарно перегнать его, и все. В крайнем случае постоял бы этот автобус в театре, на лестничной площадке между третьим и вторым этажами, там и Хитлер футляр от своего контрабаса держит…

Ну что теперь делать, заметался он, может, у Хитлера туфли одолжить? Все ж группа контрабасов стоит не на виду, и Хитлер — это все знают — хорошо к нему относится. Это с одной стороны. С другой — как можно оставить еще живого человека в носках?

Он вообразил явственно, как рекламную картинку: стоит Хитлер в носках и сосредоточенно наяривает партию контрабасов в «Русалке» — «Вот мельница, она уж развалилась…».

Хитлер исполнял куцую партию контрабасов вдохновенно, переступая по-балетному с пятки на носок — бедный, бедный человек, вытягивающий из толстых жил этой паскудной жизни свои мелкие стыдные радости…

Через мгновение Витя понял, что проснулся.

Он застонал от отвращения и, вспомнив сон, засмеялся. И долго смеялся квохчущим истерическим смехом, лежа на спине и вытирая краешком пододеяльника сбегающие к правому уху слезы…

Надо будет рассказать Зяме этот дивный в своем идиотизме сон. И когда наконец ему перестанет сниться нежный дурак Хитлер?

Потом он довольно долго соображал: день сейчас или ночь — в комнате, как обычно, стояла кромешная тьма. По натуре типичный крот, Витя обожал темноту, зашторенность, отделенность от мира. Невыносимой пыткой было для него выйти в ослепительный дневной свет побережья. Настоящее чувство комфорта он испытывал, только сидя в своей кондиционированной комнате с наглухо задраенными люками.

— Могила, — сказал он себе вслух, — вот будет самое уютное твое прибежище.

Он включил ночник над головой и глянул на часы — восемь вечера. Накануне, отсидев ночь за компьютером, он отвез готовые полосы Штыкерголду, получил очередную порцию претензий и брани на русско-польском диковинном наречии, заехал в «Гринберг» отовариться на всю неделю, потом смотался в банк оформить кое-какие бумаги на получение немецких марок и наконец, совершенно обессиленный, приехал домой. Юля была вне себя: как он смеет так надолго оставлять ее одну.

— Я ж тебе, как сс-собака, звоню с каждого угла каждые пять минут! — огрызнулся он.

— А если за эти пять минут я умру? — спросила она не без кокетства.

— Так умрешь, — устало ответил он.

Потом он приготовил ей кашу, отварил картошки, вытащил курицу из морозилки, чтоб оттаяла. Смерил Юле давление: терпимо; закапал ей капли в глаза…

И тогда лишь завалился спать. Спрашивается — какого черта он проснулся?!

Впереди была ночь, ночь — любимое время жизни, спасительная тьма… Но не тем, холодным сном могилы. А хоть бы и тем — какая разница, и кому ты нужен, старый мудак…

Тихо скрипнула дверь, Луза легчайшим прыжком взмахнула к нему на грудь, стала топтаться и урчать. Красотка, мерзавка…

Луза хотела любви, и от злости и неудовлетворенности — как любая баба — вела себя скверно. Лузу надо было бы кастрировать. Или стерилизовать. В общем, произвести над ней какое-то надругательство. Но Витя обожал эту сумрачную, облачной красоты кошку и жалел ее, тем самым обрекая на периодические страдания. Да, на страдания. Вот — квинтэссенция любой любви, подумал он, слушая урчание своей кошки…

— Лу-за! — позвал он писклявым голоском дебила, каким обычно разговаривал с нею. — Лу-зоц-ка! Кусать хоцес?

— Витя, встань уже, сколько можно валяться! — сказала тетка.

Она стояла возле кровати — крошечный Бетховен, — терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно…

— Что у меня за жизнь! — сказала тетка. — Я не имею с кем слова сказать.

— Слушай, — закипая, начал Витя, — у тебя две русские программы! Я плачу за эти чертовы кабеля прорву денег, чтобы ты смотрела их круглосуточно и не выгрызала мне мозг!

— Так что мне за удовольствие слушать других! — возразила она смиренно. — Я люблю, чтоб слушали меня…

Кстати, надо бы оплатить счет из телекомпании. Он уже получил тот последний, предупредительный залп с картинкой, где изображено, как судебные исполнители выносят из квартиры телевизор…

— Встань уже! — повторила тетка. — Закапай глаза. И свари наконец человеческий бульон.