Наш маленький Нью-Йорк

— Остолоп. Я говорю о том, что любовь — это слишком большая драгоценность и слишком редкий дар, чтобы Господь разбрасывался им направо и налево. Любить — это прекрасно, но трудно, как все прекрасное. И только потом появляется чувство легкости и естественности, будто бы иначе и быть не может. Любовь — это тоже работа. И она дается лишь труженикам. Тем, кто готов меняться, развиваться, двигаться дальше, становиться достойным своего избранника, вместе с ним идти к цели… Ну хотя бы, для начала, откровенно говорить правду в лицо, в том числе и себе. А ты, предполагаю, даже пальцем не пошевелил, чтобы влюбленность и естественный порыв плоти перешли во что-то вечное. Если что-то и дрогнуло, то я даже не буду уточнять что… Ладно, я обещал без пошлостей. Я имею в виду, что трудности и сложности не заканчиваются после того, как двое в первый раз лягут в одну постель. Большая часть — только начинается в этот момент. Потому что люди становятся особенно открытыми друг для друга и, соответственно, очень уязвимыми. Мысль понятна?

— Да. — Том кивнул. Он чувствовал, что ему вот-вот откроется что-то важное, что-то, что перевернет его жизнь…

— Так вот… Лично мне кажется, что большинство отношений так и умирает. Люди наслушаются в детстве сказок, потом еще какой-нибудь романтической чуши и ждут, что у них в жизни будет так же — с фанфарами, фейерверками и поющими в нужный момент ангелами. А когда доходит до дела — тишина, фанфары молчат, ангелы безмолвствуют, что происходит с фейерверками — вообще непонятно. В лучшем случае аккомпанементом — стоны и вздохи. И что думает человек? Конечно, что что-то не так. Что это не то, чего он ждал всю жизнь. И начинает обращаться с партнером так, будто тот ничего не стоит: ну конечно, он ведь не оправдал надежд, не оказался «тем единственным» или «той прекрасной». И все рушится. Любовь умирает, даже не родившись. Большинство из нас хоть раз в жизни, да чувствовали влюбленность, а что с настоящей любовью? Самые слабовольные даже начинают распространять слухи, будто ее и нет вовсе. А она есть. Ее надо строить каждый день, каждый час, каждую минуту. Ее надо заслужить. Стать достойным. Беречь и лелеять, как розовый куст в морозы… А ты? Что сделал ты в первое утро?

— Я сделал глупость. Отпустил ее на работу даже без поцелуя.

— Идиот.

— Знаю.

— А потом?

— Потом у меня было собеседование, о котором я чуть не забыл и куда летел сломя голову, меня взяли, я был вне себя от радости, вечером встретил ее, как всегда…

— И принялся трещать о своей новой работе?

— Ну… да. Примерно так.

— И за весь день не позвонил ей?

— Ну… не помню, если честно.

— Кретин! Друг, прости меня, но нельзя же в свои без малого тридцать вести себя так, будто тебе четырнадцать! Хотя держу пари, если бы ты начал в четырнадцать, то первой девчонке не давал бы прохода две недели после знаменательного события.

— Я начал в шестнадцать, но… было примерно так.

— Угу. А женщина, которую тебе сам Бог послал, значит, не удостоилась того, чтобы ты…

— Мэтт, хватит, мне уже хочется провалиться сквозь землю.

— Не надо. Под землей тебя ничему хорошему не научат.

— Слушай, дай мне пару минут обдумать…

— Да хоть десять. Я в принципе все сказал. Не хочу окончательно становиться на место твоего папочки и придумывать за тебя, как бы исправить создавшееся положение.

— А вдруг поздно…

— Слушай, я никогда не видел в тебе задатков слабака и неудачника. Что за разговоры? Поздно, поздно… Отличное оправдание для того, кто не хочет ничего менять и не станет ничего делать!

— Все. Устыдился. И молчу. — Том залпом опрокинул в себя спиртное.

Как ни парадоксально, соображать стало легче, будто бы в голове зажглась лампочка и осветила все, каждый уголок, каждую мысль и вероятность.

Он на самом деле поступил неправильно. Он пустил все на самотек. Он не выказал Эмили своего истинного чувства. В ту ночь, перед тем как они занялись любовью, он много говорил о своих желаниях — но ни словом не обмолвился о чувствах. А потом Эмили замкнулась, он стал работать, и все пошло вкривь и вкось, покатилось по наклонной вниз.

Это было неправильно — но не непоправимо.

И… это просто чудесно! Тому показалось, что вот теперь-то ему точно подарили пару крыльев. И заиграли фанфары. Потому что самая большая сила человека заключается в уверенности: все в жизни возможно изменить.

Он крепко стиснул руку Мэтта.

— Спасибо! Спасибо, дружище! Ты… ты меня спас! Или что-то во мне спас, я не знаю… Не важно!

— Ладно, таков мой христианский долг. Душеспасительный, — добродушно усмехнулся Мэтт.

— Вы… вы с Мэри так и живете?

— Да, — как-то очень просто подтвердил Мэтт. — Трудимся…

— Я восхищаюсь тобой. Я уважаю тебя. Я благодарен тебе. И… я пойду. Ты не обидишься?

— Я же мужик. Мужики не обижаются.

Том хлопнул друга по плечу, бросил на стол купюру и выбежал на улицу.

Вечер, по правде говоря, был достаточно промозглым и даже мрачноватым. В воздухе висел плотный туман, справиться с которым не могли ни фонари, ни неоновая реклама — они казались призрачными и какими-то далекими от реальности.